Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Не удивляйся, но Йохай тоже смешной. О чем ты говоришь? Да, да, хотя у него и нет «чувства юмора» в обычном понимании, иногда я утешаю себя мыслью о том, что его юмор, возможно, вообще не от мира сего. Но, например, когда он хочет еще одну конфету, зная, что мы не разрешим, то притворяется, будто уходит в свою комнату, и вдруг разворачивается и снова вбегает в кухню. И выражение лица у него при этом немного «заячье», почти хулиганское… И тогда возникает своего рода иллюзия, будто его потайной, иной юмор на мгновение встретился с нашим.

Или эта проблема с обувью. А что с обувью? Ты не помнишь? Не помню. Но я же тебе рассказывала!» Да, но никогда не рассказывала в Тель-Авиве, когда я лежу на этой кровати, облепленной жвачной резинкой. Расскажи. «По дому он всегда ходит босой, зимой и летом. Потому что, как только его обувают, он тут же выбегает из дома, невзирая ни на какие уговоры. А если я или Амос, забывшись, обуваем его до того, как полностью оденем, он вылетает на улицу, как неуправляемая ракета, иногда полуголым. Из-за этого я, как ты знаешь, называю его «мальчиком в сапогах-скороходах» —

Но ты сейчас нуждаешься в совершенно ином юморе, не правда ли? Расскажу-ка я тебе какую-нибудь ерунду. А что, ты иногда пишешь такую ерунду, что волосы дыбом встают… Давай, давай вместе посмеемся надо мной: да будет тебе известно, что я постоянно устраиваю миру экзамены? Например, если первым на улице мне повстречается мужчина, значит, следующее твое письмо меня чуточку разочарует.

Взгляни на меня – я играю в «верю – не верю». И все же это приносит некоторое облегчение. Не понимаю, каким именно образом. Даже то, что я просто пропускаю твою речь сквозь себя, уже меня успокаивает. И радует. Будто лечебное снадобье струится в моем теле. Не прекращай. Не прекращайся.

Или как у меня развилась чувствительность (чрезмерная, как мне думается), к различным событиям и людям, встречающимся на моем пути. Слова тоже меня настораживают. Даже самые простые из тех, что я слышу в пене дней. Совершенно невинные слова, такие как «свет», «поливалки», «дыра в заборе», «одежда», «верблюды», «ночь»… Или неожиданные, немного испуганные объятия, в которые я вчера заключила Йохая.

Я пишу тебе из того самого отдела мозга. Направляю все свои силы в эту точку, и ты проистекаешь оттуда. Будто существуют слова, предназначенные для одной-единственной женщины, и ни для какой другой.

…или включаю приемник и пытаюсь услышать послание, предназначенное именно мне: иногда это строчка из песни, которая, как кажется, написана именно про нас; а иногда – просто бессмысленная фраза. И тогда я говорю себе: все, что между нами, – пустая иллюзия.

Послушай, я только сбегаю за сигаретами, у меня закончилась пачка, а день обещает быть долгим. Не двигайся, ты сейчас у меня в самом правильном месте…

(Просто обязан процитировать тебя со стены в качестве прощального поцелуя): «…я все сильнее ощущаю, что твои рассказы – это самый естественный, возможно, самый реальный для тебя способ войти в мир, пустить в нем корни».

Случилось нечто ужасное. Я видел Майю.

Прямо сейчас, на набережной. Очевидно, она не выдержала моего молчания или, может, почувствовала что-то и приехала меня искать. Она меня не видела, а я не подошел, можешь себе представить? Ну, что ты теперь обо мне думаешь?

Лучше бы я об этом не писал. Она дважды прошлась по всему моему маршруту от площади до дельфинария, заходя именно в те кафе и пиццерии, в которых я сидел. Майя разгадала меня, я же говорил тебе, что у нее на меня нюх, а ты не верила – я все время ощущал твои сомнения. Не ошибайся в ней, Мириам, не ошибайся в ней и во мне. Между нами существует связь, которую даже не описать словами. Эта связь совсем не в словах – она в теле, в прикосновении, под кожей (что ты вообще можешь о нас знать?). Послушай, я все время шел неподалеку от нее. Буквально по пятам. Что за пытка?! Как будто что-то душило меня, не позволяя заговорить с ней. Что я натворил?!

Я видел ее, видел все: как она выглядит, идя по улице, как любая другая женщина, и как смотрят на нее мужчины, увидел, как она повзрослела за последний год и стала вдруг очень красивой, будто незаметно для меня все ее лицо, все черты ее лица нашли свое место. И все же я видел, что из всех мужчин на улице лишь я один способен заметить ее истинную красоту. Да, что она бережет себя для меня одного. Нет в ней этой проклятой штуки, понимаешь, этого голода, который бушует в нас с тобой, – в ней его нет, она чиста и непорочна! Что теперь будет? Я шел за ней и видел, как все ее существо тяжелеет, терпит поражение, как она разочаровывается во мне. И тут она зашла в гостиницу госпожи Майер – однажды, в дни расцвета этого заведения, я показал его Майе. Зашла, спросила о чем-то типчика с вороватыми глазами, – уж не знаю, что он ей ответил, – и пулей вылетела оттуда, не касаясь дверной ручки.