Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Пламя огненного меча обращающегося. Я уже говорила тебе – это ты. Ты. Пламя, меч и непрестанное вращение. Ты поставил этот меч напротив каждого входа в Рай, чтобы, не дай бог, никогда не вернуться туда. Как бы мне хотелось узнать, за какой такой ужасный, постыдный грех тебя изгнали. Дело было в том, что ты сделал ? Или в том, чем ты был ? Тебя было слишком много или слишком мало?

И слишком много, и слишком мало, но никогда столько, сколько нужно. Наверное, в этом и заключалось твое главное «предательство»: ты не соответствовал их представлениям о том, «сколько нужно».

Я верю всем сердцем, что существует место – возможно, совсем не райское – где мы сможем быть вместе. Возможно, в «реальности» это место будет не больше булавочной головки (из-за очевидных ограничений), но для нас с тобой раскинутся его просторы, и в нем ты сможешь быть всем, чем на самом деле являешься.

И только в одном я еще не уверена, и от этого слабеют мои руки. Быть может, ты просто не способен поверить, что где-то в мире существует место, где ты сможешь быть собой и где ты будешь любим.

(Ведь если это действительно так, то ты никогда, никогда не поверишь, что кто-то сможет по-настоящему тебя полюбить.)

Я и сама не отличаюсь геройским поведением. Стоило мне написать «наша кухня», как я тут же испугалась, и вот уже несколько часов у меня сосет под ложечкой, – как будто я подписалась под каким-то богохульством.

Впрочем, я не могу согласиться с тобой – с тем, как ты собственноручно оскопляешь свое воображение, когда думаешь обо мне (или пишешь, или фантазируешь обо мне). Ибо это наше воображение создало нас друг для друга, и как сталось, что ты сам (ты!) не можешь понять, до какой степени воображение – это и есть наш прах, наша косточка-луз…

Возможно, в один из тех трех дней (нашей встречи) мы посетили Галилею?

И заночевали в маленьком коттедже в Метуле?

Всю ночь занимались любовью и не сказали друг другу ни слова.

Только какие-то глупости.

Я говорила тебе, что от тебя у меня мурашки по спине, а ты сказал «мурнушки», будто мурашки бродят по роще веснушек. Затем ты поцеловал меня между бровей, а я гладила все твое тело одними ресницами и выводила обращенные к тебе слова пальцами у тебя на лбу (но я писала их наоборот, чтобы ты мог прочесть их изнутри).

В самом начале мы прикасались друг к другу как незнакомцы.

Потом – так, как нас научили другие.

И лишь после мы осмелились прикоснуться друг к другу, как я и ты.

И я подумала, что сейчас, когда ты внутри меня, ты – родной человек для меня, в самом сокровенном смысле слова.

Я подумала: исток моей души – исток твоей души.

Нам было так хорошо…

А в полночь, очнувшись ото сна, ты поправил подушку под моей головой, и я пробормотала, что это не очень важно, но ты сказал: «Это же важно. Подушка – это важно, Мириам. И самое важное, чтобы подушка была в нужном месте…»

(И каждый раз, произнося свое имя твоими губами, я заново осмысляю выражение «назвать своими именами».)

И, снедаемая сомнениями и страхами (вдруг твое молчание – вовсе не вопрос времени, вдруг оно вызвано вовсе не внезапным затянувшимся путешествием или какой-то ужасной задержкой на почте; вдруг между нами зарождается нечто, о чем я ранее и помыслить не могла) —

Несмотря на все это, я все еще успокаиваю мыслью о том, что я получила «благую весть» от Амоса. Ибо никто, никто на земле не умеет лучше его приносить в дар любовь. И принимать.

Я убеждена, что наконец-то могу почувствовать то, чему Амос дал точное название – и только потому, что ты решился вверить мне себя, раскрыть мне свое полное имя (и это самый прекрасный подарок к моему сорокалетию). Ты понимаешь, о чем я, не так ли? Если бы ты не открыл мне свое имя, я бы никогда не познала того чувства, даже если бы сотни раз слышала его название.

Я даже не рассказала тебе об этом – собиралась рассказать, когда мы встретимся, только после того, как вручу тебе эту тетрадь (а теперь пишу в ней, как если бы уже отказалась от мысли о нашей возможной встрече) —

Ну, и о чем же?

О том, что я знала твое настоящее имя до того, как ты мне его открыл.

Сара, наша секретарша, как обычно разносила почту и, подойдя ко мне, будто сплюнула: «Не думаю, что он что-то прислал тебе сегодня». Я на секунду смутилась и спросила: «Кто?» И она назвала твое имя, твое полное, настоящее имя, добавив, что она и не подозревала о нашей столь близкой связи. Она рассказала, что ваши дети ходят в одну группу детского сада (да, это та самая бойкая дамочка). Ты должен знать, что Сара всегда очень четко улавливает любые «драмы», назревающие в учительской. Мне кажется, за мной она следит особенно пристально, стараясь выведать, что именно происходит в моей личной жизни: по-видимому, информация, которой она обладает, не позволяет ей поместить меня в какую-либо из имеющихся категорий.