Георгий Демидов - Любовь за колючей проволокой

Что все это правда, красноречивее всего говорили Нинкины глаза. Они стали, если это вообще возможно, еще более синими и мечтательными. Завести ее в этот вечер не смогли даже ядовитые уколы злоязычной Розки. После отбоя ее не дождался в своей каптерке любовник каптер, устроивший на следующий день сцену ревности. Ругаться с ним, как обычно, Нина не стала, а просто заявила этому штымпу, что он ей надоел и может убираться к своей Косой или куда угодно еще. Тот полез было к ней с кулаками, но она напомнила отверженному любовнику, что вовсе теперь не беззащитна, как прежде. И что тут ему не деревня «из одного двора», где он был «первым парнем». Есть кое-кто похлеще, чем деревенские штымпы. Каптер плюнул и сказал, что был дурак, когда связался с городской сукой. Ничего другого от таких, как Нинка, и ждать не следовало. Но кулаки убрал.

А для нее наступило время любовного счастья. В Гирее Нина обрела именно того любовника, о котором по-девчоночьи мечтала все эти годы. Он был силен, бесстрашен и неумело нежен. В делах любви этот зрелый мужчина оказался робким учеником. Гирей не знал даже того, что было пройденным этапом для первого Нинкиного любовника и просветителя, с которым она убежала из детского дома. Роль наставниц в таких делах нравится большинству опытных женщин, даже если их ученики неумелы и робки просто по молодости. Учеником же Нины стал сильный и смелый мужчина, одного взгляда которого все тут побаивались. Любовь к нему усилилась еще чувством почти материнской опеки, которое часто проявляется в женщине по отношению к мужчине независимо от соотношения их возрастов. Ответное чувство Гирея тоже было искренним и сильным. Эта любовь была у него первой во всех смыслах этого слова.

Но по отношению к окружающим она не была отмечена тем просветлением, которое отличало теперь Нину. Скорее наоборот. Взгляд Гирея в первые недели их сближения стал даже более угрюмым и тяжелым. Но это была лишь защитная реакция от возможных насмешек. Ведь он не выдержал характера и, как бычок на веревочке, сразу же пошел за первой приласкавшей его женщиной. Здесь все имели право так думать. Да так они и думали. Но в открытую некоторую насмешливость проявляли лишь женщины, и то только по отношению к его любовнице. Однако на Пролей-Слезу их «подначки» почти не действовали и постепенно они прекратились. Во-первых, Розка, бывшая прежде в этом деле главной заводилой, вернувшись к своему каптеру, к Нине больше не приставала. Во-вторых, Нина, хотя и временно, стала теперь одной из первых дам галаганской хевры.

Со временем ее любовь с Гиреем превратилась в одну из привычных здесь полулегальных связей. Любовь в местах заключения, вообще-то, запрещена. Но там, где она возможна, например, в смешанных лагерях, она неизбежна. И тогда с любовью ведется постоянная и упорная война. У начальника лагпункта Галаганных была даже специальная ведомость, в которой были выписаны все пары, подозреваемые в сожительстве или хотя бы в стремлении к нему. Остряки называли ее кто «кондуитом», кто «актом гражданского состояния». Попавшие в этот «акт» за нарушение монастырского устава лагеря очень часто ночевали не в своих бараках, а в кондее за зоной. Но что запрещается быку, то позволено Юпитеру. Заключенный Живцов и заключенная Сергеева были одной из тех пар, связи которой, конечно негласно, было велено не замечать. Тем более что связь эта была заведомо временной, рано или поздно грех лагерной любви будет искуплен навечной разлукой.

А пока что все шло тихо и гладко, как будто троицы опасных рецидивистов в лагере и не было. Мудрая политика сердцеведа и человековеда, здешнего начлага, по-видимому, полностью оправдалась.

Нина Пролей-Слезу похорошела еще больше и почти избавилась от своей склонности впадать в истерическое буйство. Да и поводов для этого практически не было. И когда, от времени до времени, она снова начинала «заливать» о своем якобы аристократическом прошлом, ее никто уже не перебивал. И не только потому, что Пролей-Слезу была теперь признанной шмарой высшего ранга, а потому также, что на фоне ее нынешней красивой любви с Гиреем никакое ее вранье не казалось уже таким неправдоподобным.

Бесконечная колымская зима прошла для влюбленных так быстро, как ни одна еще зима в их небогатой радостями жизни. Незаметно подошел субполярный апрель с его ослепительным солнцем, яркость которого многократно усиливал снег, сверкающий на склонах сопок, белой глади Товуя и торосах еще застывшего моря. Но до того, как оно сломает свой ледовый «припай», достигающий местами пары сотен километров, оставались уже считанные недели. Чуть позже ото льда очистится река и буксирные баржи смогут заходить с приливом в ее устье. Начнется навигация, означающая для любовников неизбежную и вечную разлуку. Оба они были слишком опытными арестантами, чтобы строить на этот счет какие-нибудь иллюзии. Во время встреч с Гиреем где-нибудь в уголке свинофермы, конюшни или телятника Нина все чаще плакала, прижимаясь лицом к его плечу. А он гладил ее, как маленькую, по голове, молчал и все время думал какую-то угрюмую думу. Прежде, когда прошла его смешная во взрослом человеке мальчишеская неуклюжесть и застенчивость, было не так. Гирей много рассказывал Нине, как, начитавшись книжек про благородных разбойников, мечтал в детстве заделаться таким разбойником. Вроде Робина Гуда или Кузьмы Рощина. Был такой лет сто тому назад предводитель шайки, удивительно хитрый, изобретательный и неуловимый. Этот Кузьма наводил ужас на помещиков-крепостников, уездных чиновников и жандармов, простой народ он не только не трогал, но и защищал. Мальчишеские попытки Живцова стать кем-то вроде этого Рощина закончились тем, что он стал вечным арестантом, разменявшим свои недюжинные душевные силы на бесконечные побеги. Большая часть этих побегов была как бы прыжками с крыши в темноту. Другие были подготовлены и организованы несколько лучше, но все они заведомо обрекались самой жизнью на провал. Гирей понимал это и сам. Дело тут было не в конечном результате, а в потребности действия, необходимости в отдушине для выхода злобной и неукротимой энергии. После игры со смертью жизнь, даже тюремная, приобретает на некоторое время какую-то ценность. Гирей рассказывал, как ему случалось отсиживаться от двуногих и четвероногих ищеек в холодной жиже глубокого болота, неделями бродить в лесу без пищи и крова, раненому отлеживаться под какой-нибудь колодой. Один раз вохровцы нашли его в лесу лежащим без сознания, с воспалившейся раной, до неузнаваемости заеденного комарами. Оперативники не пристрелили его только потому, что в тот раз такое действие им трудно было бы объяснить попыткой сопротивления с его стороны. А кроме того, они считали, что он и так подохнет. То же думали и тюремные врачи, судя по тому, что они разрешили спецчасти снять у него отпечатки пальцев, якобы посмертные. Для «архива-три» это все равно, а с чуть теплых пальцев отпечатки получаются лучше, чем с совсем окоченевших. Но возня легавых с пальцами Гирея пропала зря — он опять выжил! А вот чего у него не было, так это приползания к легавым из побега на животе, как это часто случается с другими беглыми. Не было и никогда не будет…