Георгий Демидов - Любовь за колючей проволокой

— Ясно, гражданин начальник! — усмехнулся понявший шутку фельдшер. — Пошли, ребята, нас еще в четвертой ждут…

— Освободились, значит, досрочно… — вздохнул пожилой санитар. — И сколько ж их там?

— Все сколько есть! — грубо отрезал Артеев, хотя никакого секрета из числа погибших здесь быть не могло. — Сматывайтесь отсюда!

«Помощники смерти» торопливо пошли назад, почти сразу же столкнувшись с человеком угрюмого вида в потрепанной телогрейке и кирзовых сапогах. Его можно было принять за вольнонаемного обмерщика или нормировщика, если бы ремень горнадзорского аккумуляторного фонаря не перекрещивался у него с портупеей нагана. Это был опер по делам о саморубах, без разрешения которого пострадавшим при авариях заключенным не оказывалась даже самая первая медицинская помощь. Опер скользнул взглядом по носилкам, из-за плеча инженера по ТБ посветил в зону, затем заглянул в бумагу на его колене.

— Только еще начали, — буркнул он, усаживаясь на камень под стеной и ни о чем более не расспрашивая. Работа предстояла не великая, поставить подпись под актом, карандаш составителя которого опять бойко бежал по строчкам печатного бланка. Скучавший в ожидании конца этой нудной процедуры нетерпеливый Артеев направил свет фонаря в лицо поникшего бригадира. Сидевший на камне Арутюнов напоминал сейчас задумавшегося Мефистофеля особенно сильно.

— Э, брось! — сказал, махнув рукой Артеев. — В нашем деле без жертв не обходится, это тебе не торговля мануфактурой…

Хорошо еще, что начальник не напомнил заключенному по своему обыкновению, что в Сталинграде не столько еще, да и не таких людей погибает.

Отлично понимавшие друг друга в практических вопросах, люди стояли на диаметрально противоположных морально-этических позициях, соответствующих их социальному состоянию. Один являлся полноправным гражданином первого сорта, способным ради патриотических — по крайней мере, он был в этом уверен — целей даже на душегубство. Другой — парией, осужденным за противозаконную практику дельцом, чуждым высоких целей, но внутренне ненавидящим бездушие. Правда, тут бывшему аферисту нередко приходится его проявлять. Вот и сегодня, составляя от имени начальника участка очередную заявку в лагерь на пополнение своей бригады, требовать нужно будет не пять, а шесть человек. Одного — взамен откатчика Зеленки, который явно уже никуда не годится. Вряд ли простоватый и не умеющий приспосабливаться белорус протянет после этого сколько-нибудь долго. Но «умри ты сегодня…».

Когда фельдшер и санитары обходили оставленную на рельсах вагонку, на которой все еще продолжал дымить потухший факел, навстречу им попался невысокий круглоголовый человек. Он пробирался по штреку без факела, впотьмах, ощупывая стены руками. Лекпом посветил ему в лицо своей тусклой конкордией:

— Заблудился, что ли?

Вместо ответа человек как-то странно поглядел на носилки и глухо сказал с сильным белорусским акцентом:

— Нести, значит, некого…

Догадавшись, что он имеет в виду, фельдшер ухмыльнулся:

— Оттуда, брат, надо еще состав породы вывезти…

С застывшим выражением испуга в слегка выпученных глазах человек побрел дальше в сторону забоя.

Санитары переглянулись:

— Трахнутый какой-то! — сказал тот из них, который был помоложе.

Инженер по ТБ, писавший сейчас акт об очередном несчастном случае на руднике, и не думал предварительно согласовывать его текст с людьми, от лица которых он этот акт составлял. Все было известно заранее, в том числе и самим зэкам, что во всех случаях аварий и катастроф виноваты только сами пострадавшие. Прямо и вслух об этом, конечно, не говорили, как не говорят о тайных пороках, хотя все о существовании этих пороков знают. Тут, впрочем, была разница. Априорное сваливание вины на бесправных пострадавших многие считали оправданным ввиду их принадлежности к касте, так сказать, «неприкасаемых», особых мерок военного времени и невозможности сейчас заниматься душеспасительными делами, вроде мер по предотвращению катастроф. Подлейшая из формул, когда-либо созданных ложной политической мудростью, об оправданности средства целью, во все времена была притягательной для неумных фанатиков, достаточно умных подлецов и просто людей, отождествляющих безнаказанность преступления с его моральной дозволенностью. Искалеченным зэкам некуда жаловаться, даже если они остаются живыми, а обман государства совершается в его же интересах.