Владимир Шапко - Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

Главред смотрел на ведущего редактора: хохма Плоткина или правда что-то серьёзное начал?

Ещё неделю назад Плоткин сказал Яшумову, что начал писать. Да. Сам. (Что там чужие рукописи, Глеб Владимирович!) И писать начал после ежедневных, как попало исписанных страниц. «Помните, я говорил вам о них? Американский метод? Придумал уже самое длинное в мире название».

Яшумов с улыбкой ждал. Плоткин заговорщиком посмотрел по сторонам. И — на ухо. Но аршинными буквами:

— НАСТОЛЬНАЯ ПАМЯТКА ПО РЕДАКТИРОВАНИЮ КНИГ И ЗАМУЖНИХ ЖЕНЩИН… Как, Глеб Владимирович? На вкус, на цвет? — И видя, что Главный начал отворачиваться, добавлял ему: — Я хочу забить это название в свою почту. На случай, если украдёт кто. Как вы думаете, поможет это мне в суде?

И дальше только стукал сломавшегося патрона по спине, приводил в чувство. Сам же смеялся коротко. Гы-гы. Как проказник…

И что же, на самом деле пишет, всё смотрел главред на своего ведуна. Или всё — очередная мистификация?

В редакцию вошли беспечно, весело разговаривая. Но что это! Сегодня все ждали известного писателя из Москвы, а вместо него — опять Савостин со своим петухом. Над Лидой Зиновьевой. Лезет, заглядывает, не даёт работать.

И ведь не обойти как чёрного кота. Главред и ведун хотели было повернуть назад (куда?), но пересилили себя — пошли: Яшумов тихо (деликатно даже) мимо. Плоткин — прямо к Лиде. Спасать.

Только к концу рабочего дня появился московский писатель. Худой старик лет семидесяти. И привёл его к редакторам (небывалое дело!) сам Акимов.

Все вскочили и вытянулись возле своих столов — они на боевом посту. Писатель пожимал руки, что-то говорил тонким голосом. Несколько дольше задержал руку Яшумова, вглядываясь в его лицо, припоминая. А! Вы редактор моей книги! Правильно? Рад, рад познакомиться!

Это был писатель старшего поколения. Как говорится, последний из могикан. В молодости он прославился порнографическим романом о себе любимом. Потом лет тридцать маршировал под флагом с серпом и молотом чёрного цвета, не сдавался. Все ждали от него сейчас пламенной речи, уже взяли в кольцо, но он, на удивление, пятился, точно от футбольных фанатов. Тащил за собой Яшумова. И они скрылись в кабинете Главного. Даже бросили возмущённого Акимова-Пузыря.

Все были разочарованы. Возвращались на свои места. А ведь этот молодец с жиденькой мефистофельской бородёнкой до сих пор жучит оппонентов на всех ток-шоу, куда его приглашают. Голова его потрясывается, тонкий голос дрожит, руки не находят места, но разит он наповал.

Он вышел с Яшумовым через час. Все опять вскочили. Уж теперь-то не отвертишься! Но писатель быстро прошёл, кивая направо-налево: удачи! удачи! до свидания! И был таков.

Тогда окружили Главного. Хотя бы его:

— Что он говорил? Расскажите, расскажите, Глеб Владимирович! — наседали редакторы. И даже художник с верстальщиком. И даже Виталий Савостин. Который умудрился представиться писателю. Успел даже сказать, что он, Виталий Савостин, — тоже писатель.

Главред начал самодовольно рассказывать, как обсуждали рукопись автора из Москвы. Разногласий почти не было. Почти со всеми поправками автор согласился. Сам сходу внёс свои. И порой существенные. И видно было сразу, дорогие друзья, что человек он образованный, начитанный.

— Да не об этом, не об этом! Глеб Владимировичи! О политике, о президенте что он говорил? О своей позиции по этому вопросу. Глеб Владимирович!

— Ну, это не ко мне, — развёл руки Главный.

В вагоне метро вспоминал, видел низко склонённую над текстом голову в очках с большими диоптриями. Старческую, но цепкую руку, решительно вычёркивающую слова и целые предложения. Да-а. Автор. С Большой Буквы.

Дома опять доносился из гостиной голосок Анны Ивановны: «А ты, доча, внушай ему, внушай. Ночная кукушка кого хочешь перекукует».

Да сколько можно! Да что они, глухие обе, что ли? Раскрыл входную дверь и снова ударил ею. В гостиной разом замолчали. Вот так-то, дорогие, лучше будет.

Спокойно раздевался.

…На шикарный накрытый стол «эта женщина из Мюнхена» даже не взглянула — сразу прошла к дрянному пианино в углу, с которого и пыль-то вытирать уже не хотелось.

Стояла, смотрела на ободранный ящик — натурально со слезами на глазах. Будто на подельника какого-то, которого не видела сто лет. Поворачивалась к занудному: «А, Глебка?» И Глебка тоже покачивал головой, готовый плакать. Прямо сериал. Встреча через сорок лет…