Йожеф Дарваш - Город на трясине

Неподалеку от меня шли несколько русских солдат. Кроме них и меня, поблизости больше не было никого. Может быть, еще вообще нельзя выходить на улицу? Я прошел мимо, они меня не остановили и даже не окликнули. Наблюдая за моей робкой, неуверенной походкой, они, наверное, думали, что я искал среди развалин кого-то из своих близких…

В стороне животом вниз лежал раздетый догола ребенок, подложив под щеку сжатую в кулак тоненькую ручонку, точно заснув. Его окоченевшее тщедушное тельце отсвечивало восковым блеском. Нилашисты вытащили его из соседнего дома, тут же раздели и пристрелили. До этого момента я перешагивал через трупы с каким-то странным безразличием, но здесь меня всего передернуло, я еле удержался, чтобы не повернуть назад и не броситься домой, в подвал, к своим детям. Я еще не знал, как выглядят другие районы города, но картина опустошения, представшая перед моими глазами во время этой короткой прогулки, достаточно ярко говорила об апокалипсисе Будапешта. Остался ли вообще хоть один целый дом, и сколько всего народу погибло? Этого я не знал. Но главным обвинением в моих глазах был этот трупик ребенка. Жизнь и смерть, преступление и невиновность, фашистские и нилашистские злобные убийцы и советские воины-освободители — кругом бушевало смешение столь крайних полярных понятий, оно бушевало и в моем сознании, я искал букву закона, под которую можно было бы все это подвести. Вглядываясь в небо, я хотел увидеть звезды, убедиться, что они по-прежнему есть и по-прежнему сияют, что на свете есть нечто неизменное, вечное, на что еще можно опереться. Но, кроме искр горевших вокруг зданий, ничего не было видно… Дым и тучи закрыли небо, я был наедине с этим хрупким трупиком. А вокруг лежал в руинах город…

«Нечего искать какого-то неизменного шаблона для своих суждений, — уговаривал я себя, — все меняется, рушится, а потом заново отстраивается. Взгляни на убитого мальчика, он тоже был надеждой и отрадой для своих родителей, как твои дети для тебя. Найди виновных и осуди их».

Я шел по Бульварному кольцу, которое было похоже на поле битвы. Мне вспоминался туманный октябрьский день двенадцать лет назад, когда я, еще не оперившийся юнец, задорный и робкий, впервые приехал в Будапешт. Моим кумиром был тогда Деже Сабо [2] Сабо Деже (1879—1945) — писатель и публицист, один из популярных писателей Венгрии в период между первой и второй мировыми войнами, идеализировавший уклад сельской жизни. — Прим. ред. , и я на все смотрел его глазами. Пешт в моих глазах был «преступным и развратным городом», который с изощренностью опытной сводницы расставил свои сети, чтобы поймать и проглотить нетронутую, невинную душу деревенского юноши… Это был «чужестранный» город, которому чуждо было все венгерское. Страна для него являлась жалкой колонией, и, будучи непримиримым противником эксплуатируемой деревни, он развалился вдоль берегов Дуная, точно ожиревший иностранный тиран… Казалось, даже простое любование его достопримечательностями граничит с позорным предательством.

Но потом город все-таки мне понравился, и мы с ним помирились. Странное дело: мне, выходцу из деревни, из крестьян, только здесь и удалось до конца познать деревню и наше крестьянство. Здесь я научился видеть в крестьянине не просто борющегося с нуждой бедняка, не олицетворение «природной силы» и «идеального здоровья», а особую социальную категорию, подчиненную требованиям определенных закономерностей. Социалистическое мировоззрение, которое я разделял, и рабочее движение, в котором участвовал, сформировали у меня новый взгляд на все. С моих глаз спала романтическая пелена привезенных из дома разрозненных представлений, в голове словно из отдельных кирпичиков сложилось единое прочное здание, и я понял, что можно и что именно нужно делать, чтобы помочь моим братьям по классу — крестьянам. Столица сделала из меня писателя, и именно здесь я по-настоящему понял, что я венгр.

Я узнал Будапешт. Не только бульвары, сверкающие своими витринами, но и темные окраины, где на подпольных сходках в бедных пролетарских клетушках, ветхих бараках впервые встретился с мужественными и сознательными рабочими. Познакомился с музеями, библиотеками, тюрьмами и тюремными камерами, с «народными кухнями», трущобами, населенными люмпенами, познакомился с пустым и бесцветным, лишенным народных традиций образом жизни мещанского сословия. И чем больше я узнавал этот город, тем больше любил — вместе с его дикими и непримиримыми противоречиями. Мне было известно, например, что архитектурный стиль здания парламента не имеет ничего общего с национальным венгерским стилем, но я уже без опаски признавался себе, что оно мне все-таки нравится. И когда весенней лунной ночью я, остановившись посредине моста Маргит, долго всматривался в силуэты старинных зданий королевского дворца, вырисовывавшиеся на фоне темного неба, глядел на ярко освещенную набережную Дуная и на огоньки, разбросанные по склонам гористой Буды, мне начинало казаться, что на свете, видимо, не так уж много городов, которые были бы красивее Будапешта…