Диана Кук - Новые Дебри [litres]

– Это к лучшему, – сказала она девочке. Ее глаза заволокли облака, которые клубились над головой.

Во время одного ночного перехода, еще когда у нее был фонарик и она таскала с собой батарейки, чтобы он работал, в луч света попали два блестящих глаза. Она хлопнула в ладоши, чтобы спугнуть глаза, но они лишь нырнули вниз. Зверь был высоким, но припадал к земле, может, сидел, и Беа испугалась, что он ее выслеживал. У нее заколотилось сердце, она ожидала приступа ледяного ужаса, какой до этого испытывала пару раз. Опасности для ее внутреннего ощущения бытия. Но так и не дождалась. Она подошла ближе. Глаза опять сделали нырок – просительно, как у подчиняющейся собаки, но это была не собака. Пришлось подойти еще ближе, прежде чем она поняла, что это олень с покатой спиной, острыми ушами, смиренно подрагивающим хвостом. Потом Беа увидела в луче фонаря еще один глаз, маленький, – он не смотрел на нее, а нерешительно моргал. Олениха тяжело встала на ноги, и моргающий глаз тоже поднялся, пошатываясь. Это был влажно поблескивающий олененок на трясущихся ножках-зубочистках. Беа стала невольной свидетельницей рождения. Тихого, в потемках. Беа подкралась к оленихе-матери как хищник. И в тот момент матери не оставалось ничего другого, кроме как склонить голову, словно умоляя о пощаде.

Беа мало о чем позволяла себе сожалеть в те дни, непредсказуемые дни, полные настолько неприкрытого, животного выживания. Но хотела бы пойти в ту ночь другим путем, чтобы не увидеть те глаза при свете своего фонарика, чтобы олениха могла родить, обнюхать и вылизать дочиста своего детеныша, получила шанс подарить малышу первую, ничем не запятнанную ночь, прежде чем начнется труд выживания. Вместо этого изнемогающая от усталости олениха заковыляла прочь, а растерянный, спотыкающийся олененок – следом за ней, и таким стало начало их жизни вдвоем. Вот почему несколько дней назад, когда Беа заметила, что больше не чувствует пинков, икоты и трепыхания, и догадалась, что ребенок умер, она поняла, что хочет в этих родах остаться одна. Им предстояло стать единственным моментом, который они проведут вдвоем. Она не желала ни с кем делиться. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее собственную усложненную версию горя.

Беа испытующе вгляделась в койотиху.

– Ты-то понимаешь, да?

Койотиха нетерпеливо переступила с лапы на лапу и облизнула желтые зубы.

Издалека, со стороны невысокого хребта, до которого оставались еще предгорья и предгорья ходьбы, до нее долетел безрадостный вой; какой-то бдительный волк увидел стервятников и подавал знак близкой поживы.

Ей пора было уходить. Солнце садилось. А теперь еще узнали и волки. Она следила, как ее тень становится длиннее и тоньше – от этого зрелища на нее всегда нападала тоска, как будто она видела собственную голодную смерть. Она поднялась, распрямила рябые от песка колени, смахнула пустыню с кожи и рваной туники. Глупо было пытаться вернуть к жизни то, чему, как она знала, суждено умереть. Ей казалось, что Дебри уже вытравили из нее всю сентиментальность. Об этом моменте она не расскажет никому. И Глену, которому, как она думала, хотелось собственного ребенка больше, чем он отваживался признать. Не расскажет и Агнес, хотя, как ей казалось, Агнес захотела бы узнать о младшей сестре, которая так и не возникла во плоти, захотела бы понять тайные частности своей матери. Нет, она будет придерживаться краткой версии. Младенец не выжил. Как и многие другие. Так что наша жизнь продолжается.

Она повернулась, не бросив больше ни единого взгляда на девочку, которую хотела назвать Маделин. Дала койотихе резкого пинка, целясь в выпирающие ребра. Псина взвизгнула, шарахнулась, потом зарычала, но у нее имелись дела более насущные, чем оскорбление, нанесенное человеком.

Беа слышала за спиной шорох земли и тявканье. И хотя нарастающее возбуждение шавок напоминало плач новорожденного, знала, что это всего лишь звуки голода.

Безошибочно угадывающаяся тень тропы вела к лагерю. Трудно было понять, как она появилась – под воздействием самой Общины, живности, прокладывающей свои звериные тропы, или остатков всего, что населяло эти земли до того, как они стали штатом Дебри. А может, ее наметила одна только Беа. Сюда она приходила так часто, как могла, всякий раз, когда они кочевали через Долину. По этой причине и выбрала его для Маделин. Было что-то неуловимое в этом пейзаже. В Долине, которая казалась такой укромной. Ее впадина с зелеными травами и колючим кустарником лежала чуть ниже окрестных земель, поэтому из нее открывался тайный вид на горизонт и чернильные горбы гор близ него. Вся земля в пределах видимости складывалась в мозаику размытых, приглушенных тонов. Как же тут красиво, и тихо, и уединенно, думала она. Место, откуда не хочется уходить. Беа вновь испытала мимолетное облегчение от того, что оставила Маделин здесь, а не лицом к какому-нибудь неизвестному ландшафту, как мать, не сумевшая извернуться достойно.