Богуслав Бржезовский - Железный потолок

— Фишара, Краммера! — сказала она презрительно. — Где бы они были, если б не он! Фишара бы посадили, да и с Краммером, возможно, было бы не лучше. И хватит об этом. Если хочешь, поговорим о чем-нибудь другом…

Говорить было не о чем. Не было ничего другого. Ольга встала и подошла к стеклянной двери, которая вела из гостиной прямо в сад. Отдернула занавеси, и голубой свет луны ворвался в неосвещенную часть комнаты.

Он хотел уйти, не сказав ей больше ни слова. Она, однако, подняла голову и спросила со страхом в голосе:

— Что ты собираешься делать?

— Спать. Утром уеду, — ответил Людвик.

— А потом?

Он окинул ее долгим взглядом. Была она красивая, но холодная, чужая и враждебная.

— А потом? Что будешь делать?

Он рассмеялся.

— Предоставлю тебя твоей судьбе. Называется она Смит или черт его знает как.

Она промолчала, снова отвернулась к стеклянной двери и засмотрелась на сад. Людвик пошел в библиотеку. Повалился на диван, укрылся тяжелым синим пледом, который лежал на расписном ларе. Долго не мог уснуть, несмотря на то, что устал. Взял машинально с ночного столика один из номеров «Пршитомности», который был открыт на странице со статьей Фишара. «Впечатления от путешествия по Италии». Он читал ее днем, но не дочитал.

Хотя мы в глубине души все еще убежденные демократы, но мы не можем оставаться слепыми и не замечать поступательного движения вперед режима Муссолини. Хорошо, допустим, что демократия, если мы хотим ее сохранить, должна — несмотря на то, что это кажется парадоксальным, — поступиться какими-то из своих принципов и принять принципы фашизма, то есть демократии новейшего времени. Но, может быть, это уже слишком поздно… — заключал свои заметки Фишар.

Глаза Людвика слипались. Ему так хотелось, отчаянно хотелось, чтобы уже было утро.

Когда он проснулся, солнце уже пробиралось в комнату. Он спал так крепко, что ему понадобилось время, чтобы сообразить, где он, почему он тут и что произошло вчера вечером. «Ольга!» — сказал он себе. Но ничто в нем на это не отозвалось. Наоборот, покой и робкая радость закрались в его сердце. Конец, он свободен, и его совесть чиста! Людвик встал, наспех умылся, закурил сигарету и вышел в сад. В саду было тихо, спокойно и свежо. На газоне сверкали капельки росы. Людвик взглянул на часы. Они остановились. Он попытался определить время по солнцу.

— Вероятно, уже поздно, — сказал он себе.

Посмотрел на окно Ольгиной спальни. Оно было открыто, но шторы были приспущены. Она еще спала.

Он вышел за ворота на лесную дорогу. И пустился в путь. Шел туда, куда вела дорога. Каждая дорога куда-нибудь ведет. Только его дорога никуда не ведет. Не вела, поправил он себя.

Из-за поворота показался красный мотоцикл. Ехал медленно, дорога была неровная, и он то съезжал влево, то снова сворачивал на правую ее сторону. За рулем сидел мужчина в кожаной куртке, на голове его был шлем. За ним сидела женщина, лицо ее скрывали большие защитные очки.

Людвик прижался к деревьям, чтобы дать мотоциклу возможность проехать. Мотоцикл остановился. Мужчина соскочил, стянул с головы шлем и, смеясь, закричал, показывая на Людвика:

— Он!

Это были Ондржей Махарт и Мария Рознерова.

Годура, устроившийся у окна комнаты для гостей, смотрел на лесную дорогу, но не упускал из поля зрения и мотоцикл, стоящий у ворот возле бетонного столбика. Он отказался проводить время с остальными. Когда он узнал, что в вилле старик Рознер не один, а что туда приехал, как им сообщила Ольга, Ондржей Махарт с Марией Рознеровой, его охватил страх. Ему казалось почти фатальным, что здесь, в этом уединенном месте, в решающую минуту своей жизни он снова столкнулся с Махартом. Это предостережение, чтобы вовремя отказаться от опасного предприятия. Он настаивал на немедленном возвращении в Прагу. Но Смит это категорически отклонил.

— Не отходите от окна и не спускайте глаз с мотоцикла, — сказал он Годуре.

И вот Годура смотрит и ждет. На дороге тихо и пусто. Время тянется до отчаяния медленно. Не только у него, но и у остальных, порознь рассевшихся в гостиной швиговской виллы, такое чувство, что они попали в западню. Каждый старался рассеять подавленное настроение, как умел. Краммер — коньяком и юмором висельника, Геврле ежеминутно вскакивал с кресла и что-то восклицал, Фишар предавался воспоминаниям, которые его тут, в Швигове, неотступно преследовали.

На столе засыхали на блюде бутерброды с маслом и паштетом, ветчина и колбаса с огурцами.