Александр Иличевский - Справа налево

С возрастом резкость наводится. Силуэт угрозы становится четче. Лицо ее — физиономия большинства. С возрастом всё меньше ценишь реальность. Ибо нет ничего зловещей ширпортреба. В юности эта эмоция казалась заурядной. С возрастом начинаешь ценить собственную ненависть. Зрачки юности расширены слепящей белладонной: всё кружится в вальсе познания, даже зло выглядит частью замысла. Взрослость — это, как минимум, молчание, обращенное к большинству.

В самóй идее сценической постановки заложено зерно абсурдизма, выпадения из логики реальности. Ибо любое представленное на сцене слово или предмет — уже выдернуты из действительности. Вот почему мне кажется, что только Беккет и Ионеско занимались естественным делом в театре. «Дядя Ваня» же и другой сценический Чехов — это очень беккетовские вещи, поскольку Астров, дядя Ваня, сёстры — абсолютно не укорененные в почве реальности маленькие люди, на них, как и на беккетовских героев, без тоски не глянешь. Они на привязи, но неприкаянны и всё чего-то ждут — отдыха, лучшей доли, Москвы, — но на самом деле они ждут Годо. А что до абсурда — то что такое абсурд, как не слегка лишь приукрашенная реальность?

Философ Мераб Мамардашвили в одной из своих лекций о феномене сознания приводит историю, произошедшую в Дании с двумя создателями квантовой механики, Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом.

Гейзенберг гостил в институте Бора. На закате одного из весенних дней они вышли к берегу моря. Свежий ветер расчистил горизонт, на севере показался мыс шведского полуострова Кюллен. Бор говорил о том, что для датчан море формирует важную черту национального сознания: когда они смотрят в морскую даль, то думают, что доля бесконечности дана им в обладание.

Прогуливаясь вдоль берега, они подошли к Кронборгскому замку, некогда воздвигнутому Фредериком II. Вместе восхищались архитектурой бастиона, его башнями, мостом надо рвом, заполненным водой, деревянной резьбой в часовне, медной кровлей, покрытой зеленой патиной; тем единством, которое замок образовывал с морским ландшафтом.

— Помните легенду о Гамлете, принце датском? — вдруг спросил Бор. — Никаких исторических свидетельств, кроме упоминания о нем в хронике, не осталось. А теперь внимание. Смотрите, что сейчас произойдет. Следите за собственным сознанием. Я сообщаю вам, что предание отождествляет Кронборгский замок с шекспировским Эльсинором.

Гейзенберг вспоминает о своем потрясении. Вроде бы ничто не должно было измениться вокруг после слов Бора, ибо даже неизвестно доподлинно, существовал ли Гамлет и в самом ли деле жил здесь, но тем не менее всё вокруг преобразилось. Стены и башни засветились смыслом, по ним поползла тень отца Гамлета. Двор замка вдруг вместил мир трагедии Шекспира, в нем появились подмостки, и актеры на них стали разыгрывать рамочную пьесу «Мышеловка». В комнатах замка зазвучал тревожный монолог Гамлета, и тринадцатое столетие приблизилось вплотную.

Гейзенберг впоследствии часто ссылался на этот проведенный тогда Бором эксперимент с сознанием. В 1920-х годах остро стояла проблема смены научной парадигмы. Новое вúдение физического мира не укладывалось в сознании ученых. Новое мировоззрение, связанное с открытием микромира, требовало пересмотра основных положений в философии науки. Когда Гейзенберг и Бор вышли к Кронборгу, преобразившемуся в Эльсинорский замок, они обсуждали то, как знание, извлеченное из мира, способно этот мир изменить. Суть обсуждаемой проблемы можно сформулировать так: насколько непредсказуемо содержание мира. Оно выше логики, и от ученого требуется постоянная готовность к открытию в мире связей, несовместимых с привычным мышлением.

Теперь перенесемся в Москву и попробуем провести эксперимент, похожий на тот, что провел Бор над Гейзенбергом. А именно: окажемся в легендарном районе Пресне, особенно памятном по уличным боям революции 1905 года и по тому, что именно здесь Маяковский написал «Облако в штанах».

Для эксперимента нам потребуется описать ландшафт выбранного нами района, прилегающего к Белорусскому вокзалу, в начале Пресненского вала, точней, в том месте, где он смыкается с валом Грузинским. Необходимо заметить, что обе эти улицы — часть Камер-Коллежского вала, кольца улиц длиной тридцать семь километров, охватывающих Садовое кольцо. Камер-Коллежский вал и заставы на нем были учреждены налоговым органом — Камер-Коллегией — в 1742 году как таможенная граница Москвы.