Эммануэль Каррэр - Филип Дик - Я жив, это вы умерли

— Это так, — ухмылялся Джетер. — Я просто считаю, что все это — полное дерьмо. Или Бога нет, или он — мерзавец, или же ему просто плевать. Так вот, я, пожалуй, тоже начну писать свою собственную Экзегезу.

— Но Господь не говорит с тобой.

— А ты знаешь, кто разговаривает с Филом? Ты знаешь, кто посылает ему греческие слова и розовый свет? Обитатели планеты Кретин. Скажи-ка, Фил, как ты называешь мудрость Божью? Что-то там святое?

— Hagia Sophia [29] Святая Мудрость ( греч .). , — осторожно ответил Дик.

— А как ты скажешь Hagia Кретинизм? Святая Глупость?

— Я сказал бы Hagia Moron [30] Производное от греч. Hagia Moria — Святая Глупость. … Это тоже из греческого. Я наткнулся на это, когда искал слово «оксюморон».

Дик всегда защищался, чуть уступая противнику. Он был признателен Джетеру за то, что тот точно исполнял свою роль. Конечно, ему не хватало изящности, с ним нельзя было спорить в рамках определенных правил. Но благодаря своей резкости и твердости Джетер одновременно являлся как преградой, так и ограждением. С одной стороны, он не давал Дику забыть о том, что его общение с Богом, возможно, объяснялось паранойей. С другой стороны, если единственной альтернативой безумию являлось мировое дерьмо, к чему, собственно, и сводилась философия Джетера, то уж лучше было остаться сумасшедшим. И Джетер, который в глубине души был неплохим человеком, охотно с этим соглашался:

— Каждый вертится, как может. И если существует теплое местечко, то ты его нашел.

Иногда Дик был очень счастлив. Разве он не имел все, что нужно? Спокойная жизнь, без драм, нюхательный табак, музыка, кошки, верные друзья, которые, несмотря на подшучивания, им восхищались, наконец, его Экзегеза, по мере создания которой раскрывались замыслы Господа о нем и о мире. Она была еще туманна, противоречива, обилие теорий сбивало Дика с пути, но он ждал, что однажды его дремлющий разум проснется, решит, что шутка затянулась, и поставит финальную точку в этой чудовищной рукописи. Он, Дик, будет писать как обычно: «Я спрашиваю себя… Возможно… А если случайно?..», когда внезапно то, что таится в глубине его души, возьмется за перо и напишет: «Он был прав, это так». Тогда он объявит всему миру с ослепляющей очевидностью, что это и точно так. Если Господь избрал его писцом, это пройдет именно так. Но кто может сообщить волю Бога? Не разгневает ли Дик Его, веря в то, что угадал ее? Фила охватывал дикий страх, приступы отчаяния, он боялся, что его предназначение — месить грязь, пока смерть не заберет его. Он был почти уверен, что тайна тайн погребена где-то здесь, среди отбросов, но из этого не следовало, что ему удастся ее опознать. Может быть, это жестокое призвание уготовано ему там наверху: казнь Тантала, часть метафизики. Он умрет в незнании. Он может говорить, что, оказавшись по ту сторону, он узнает, как обещает апостол Павел, он встретится с реальностью лицом к лицу. Но кто может сказать, что будет?

По прошествии трех или четырех лет Экзегеза казалась еще дальше от своего завершения, чем в начале. Дик охотно шутил на эту тему с Пауэрсом и другими, но в действительности ему было не по себе. Он исписал тысячи страниц, которые, быть может, никто никогда не прочтет, создал массу теорий, проверял сведения, и каждый день его огромный труд все больше и больше отдалялся от назначенной цели: составить отчет о том, что с ним случилось весной 1974 года. Чтобы получить задаток, Фил набросал примерные планы романов, которые казались многообещающими как ему самому, так и остальным. Но ни продолжение «Человека в высоком замке», ни проект, озаглавленный «Напугать мертвеца», в котором речь должна была идти об одном бизнесмене из Калифорнии, в чей мозг проникло сознание некоего ессея, жившего в I веке после Рождества Христова, так и не были опубликованы. Раньше, когда Дик был плодовитым автором, вопросы о том, скоро ли он напишет что-нибудь серьезное, его раздражали. Теперь все было гораздо хуже, его спрашивали, пишет ли он еще. Говорили, что его знаменитое воображение истощилось, но Фил знал, что на самом деле проблема заключается в другом. У него никогда не было воображения. Он писал отчеты. В целях безопасности от него долгое время это скрывали, и он верил, что придумывает все эти истории, подобно тому, как Рэгл Гамм верил, что, отвечая на вопросы, он участвует в конкурсе, организованном местной газетой. Вплоть до того дня, когда, по его желанию, ему не была открыта истина. И тогда же исчезли метафизические зайцы, что покрыли норами его Экзегезу. Каждый рассказ должен иметь смысл, завершение, и всевозможные смыслы были одновременно вброшены в его голову. Дик терпеливо, в течение нескольких лет, описывал их и сортировал, но он знал, что чем дальше он продвигается, тем меньше он продвинулся. Загадка усложнялась по мере того, как росла стопка нечитаемых листков.