Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

«Духовность» в советском понимании слова – понятие такое же условное, растяжимое, как и «нравственность», как и «интеллигентность», поэтому понять, где в нашем обществе «верх», где «низ» можно было лишь относительно. Но ей-богу, в мою задачу не входило развенчать этих людей. Это понял и Аннинский: «Кого же любит Владимир Арро? А вот этих самых интеллектуалов. Он со щемящей болью говорит о них горькую правду. И это замечательно!»

Анализ Л. Аннинского частично оспорили, частично обогатили выступившие затем критики К. Щербаков и Н. Велехова. Проницательная Нина Велехова, в частности, заметила, что «престиж – не проблема, проблема этой пьесы — разъединение (так в статье – В. А.). Ее проблема – опасность возвращения старых, сословных разделителей, проблема утраты нравственного компаса, с которым люди находят друг друга по единству своего отношения к главным ценностям жизни. И приводит это к катастрофам». Эк, далеко глядела, аж до наших дней! Вообще приятно было обнаруживать подлинную взволнованность умных людей нащупанными и подчас лишь робко заявленными в пьесе идеями, конфликтами, типами. «Кинг, если хотите, вообще страдательная «часть предложения», не активная. Им распоряжаются почище, чем он дачниками, засевшими на веранде дядиного наследства… И вот он стоит у крыльца, куда ему одновременно как не хочется силой врываться, так не хочется и оставаться вне его пределов, потому что оба варианта неестественны ».

Выступившие в следующих номерах «ЛГ» драматурги несколько остудили пыл и взволнованность критиков. Почему, собственно, эти четверо? Где другие поколения, где советские «классики» русской и национальной драматической литературы? (А. Мишарин, А. Чхаидзе).

Вообще в упрек ставилось отсутствие крупного положительного героя, носителя «новой, сегодняшней нравственности» (А. Мишарин, В. Бондаренко), увлечение авторов «антигероями», «маленькими людьми», «бытом». «Семейные свары, скандалы на лестничной площадке или дачном участке… – таков здесь круг страстей». (Д. Валеев). «Интеллигенты эти всем сдаются, всем поддаются, на сценах театров они порой выглядят никому не нужным довеском». (В. Бондаренко). Но «рвутся на сцену и коллизии из гущи народной, утверждающей другие ценности». (А. Коломиец).

Особенно раздражало оппонентов то, как Л. Аннинский закончил свою статью: «Я думаю, что… в пьесах о жизни «новых городских людей» наши драматурги нащупали не просто новые психологические и типологические варианты сценичности. Они нащупали новую драматургическую почву. Здесь центр возрождения нашей драмы».

А что, собственно, нужно возрождать? «Эта новизна была всегда», – утверждал А. Чхаидзе. И вообще новое поколение драматургов «завершает, а не открывает новую страницу в поисках социально-нравственного идеала», – вторил ему А. Мишарин. Порою каждый просто говорил о том, что у него наболело.

И все же дискуссия возвращалась к теме, с которой началась. Было даже запущено (по-моему, Владимиром Бондаренко) и введено в оборот понятие «новая волна», которое долго потом держалось в критической литературе, перешло в театроведение и грузно осело затем в «государственном образовательном стандарте», став термином периодизации русской драматургии.

Доброжелательно и спокойно проанализировали заявленные пьесы Г. Кановичюс, М. Швыдкой, достойно завершил дискуссию главный редактор альманаха В. Чичков статьей «Кто еще не пришел?» – да и пора было – она растянулась на полгода, на тринадцать номеров газеты. Правда, рядом с Чичковым в виде приложения были даны еще две «установочные» публикации – народных артистов И. Горбачева и А. Степановой, наполненные расхожими идеологическими заклинаниями, но это, надо полагать, была обычная дань со стороны газеты, которая и так много себе позволила. Да и близился пленум ЦК по идеологической работе.

Предлагали участвовать в дискуссии и мне, многократно и настойчиво предлагали. Я садился за стол в Ленинграде, в Пицунде, но дальше нескольких вымученных фраз дело не продвигалось, что-то вязало мне язык, душа молчала. О чем я мог написать? О том, в каких муках пьеса рождалась? Или как ее ломали «инстанции»? Оспаривать мнения, доказывать, что писателя нужно судить по тому, что он сделал, а не что должен был сделать? Или поучать коллег, как и о чем нужно писать пьесы, как это сделал Мишарин?

Хорошо, что я тогда промолчал.

Но объясниться все же пришлось, да с завершением дискуссии и хотелось, потому что какие-то важные для меня вещи в ней не прозвучали. Поэтому в конце 83-го я отозвался на просьбу «Советской культуры» и выступил со статьей. Она была откровенной, но взвешенной.