Олег Радзинский - Боги и лишние. неГероический эпос [litres]

Мужчины редко слушают женщин. Они рассказывают о своих жизнях. Им это интереснее.

А ей было неинтересно. Она смотрела на меня сквозь их разговоры. Я смотрел на нее.

Девушка была не красивее других, но хотелось смотреть только на нее. Смуглая – кожа-капучино. В белой, с низким вырезом, блузке с узкими рукавами три четверти, черные кудри по плечам. Она стояла на фоне окна, за которым падал крутящийся снег, и казалось, ее блузка соткана из этого снега. Казалось, она сама соткана из этого снега, проникшего сквозь стекло в теплую шумную комнату. Соткалась, показалась на миг, и в любой момент исчезнет – улетит за окно белыми пушинками.

Девушка не исчезла, а продолжала смотреть на меня зелеными миндалевидными глазами. Как у Анастасии Вертинской. Словно она только ступила в шумную, заполненную плохой музыкой и ненужными разговорами московскую гостиную из старого-престарого фильма “Человек-амфибия”. Голубые узкие джинсы с V-образным разрезом поверх коротких сапог на высоком каблуке. Бокал с нетронутым шампанским, после каждой улыбки подносимый к полным, чуть раскрытым губам.

Классика.

Я решил с ней не знакомиться. Ни к чему. Потом одно расстройство. Отвернулся, огляделся: с кем бы поговорить, перед тем как уйти. Зря приехал: этот вечер может выбить меня из рабочего состояния.

Меня тронули за плечо: девушка стояла передо мной, чуть запрокинув голову и смотря в глаза. Молча чокнулась с моим стаканом, в который был налит густой золотой ром. Молча выпили. Я наклонился и поцеловал ее в губы. Потянулась наверх и ответила на поцелуй, не обнимая меня. Я ее тоже не обнял.

– Что пьете? – спросила девушка. Провела кончиком языка по своим губам, пытаясь по вкусу понять, что я пью.

– Алкоголь.

– Я знала, что вы не подойдете ко мне знакомиться.

Я промолчал: так и было.

– Ну, давайте, спрашивайте, как меня зовут. И все прочее.

– Как вас зовут? И все прочее.

– А вот не скажу. Теперь мучайтесь. Я – девушка-загадка.

Ей было двадцать с небольшим. И она была почти не накрашена.

Заправила волосы за ухо с одной стороны, мотнула головой. Волосы снова рассыпались, упав на лицо. Засмеялась.

Меня знобило от желания. Словно через низ живота пропустили слабый электрический ток. Я отступил на полшага, чтобы ее не обнять. Не прижать к себе.

Она заметила и все поняла. Улыбнулась уголком рта, качнула длинными черными ресницами, празднуя победу.

– Арзумский! – Вихрь, ураган, торнадо по имени Кеша Слонимский. – Старик, как всегда, отхватил главный приз! Правильный выбор: будешь счастлив.

То же самое он говорил и когда увидел мою бывшую жену. И вот что получилось.

Кеша обнял девушку за талию и поцеловал ее в волосы. Она засмеялась и снова мотнула головой, будто стряхивая его поцелуй. Волосы по плечам. Черное на белом.

– Благословляю, – сообщил нам Слонимский. Мы ему были явно неинтересны. – Будьте счастливы, дети мои. Хотя бы до утра.

И умчался в туманную от табачного дыма и пустых разговоров даль.

Девушка запрокинула голову и заглянула мне в глаза, ожидая найти ответ, будем ли мы счастливы – хотя бы до утра. Поставила наполовину опустевший бокал на стол, забрала у меня стакан с ромом, поставила рядом. Сплела наши пальцы.

– Любите грецкие орехи? – спросила она.

– Люблю миндаль.

– Мин-даль, – сказала девушка очень серьезно, пробуя слово на вкус. Вздохнула: – Что же, тогда у нас есть шанс.

Медведь жил на северной оконечности острова – густо поросшей сосной и елкой некрасивой, бедной земле: суглинок. Люди здесь не селились и не ходили в его ельник. Он в этом лесу жил один и часто выходил на гранитный берег, нависавший над серой, тяжелой водой Кежа-озера, глядя на птиц, кружащих в таком же сером и тяжелом небе. Птицы его мало интересовали: он не мог их поймать и съесть.

Особо голодное время наступало весной, когда в лесу ничего не росло и рыба редко поднималась к поверхности воды ближе к берегу, отойдя на глубину холодного северного озера. Медведь просыпался в выкопанной поздней осенью берлоге под давно упавшей и сгнившей пихтой и начинал мучиться голодом – крутящийся жгучий шар в животе. Голод засасывал внутренности воронкой, и медведь рычал, царапая себя отросшими за время зимнего сна когтями, пытаясь разорвать сосущую боль. Голод утихал, будто пугался, но на деле лишь дразнил – играл с медведем, возвращаясь с новой силой, мучая, заставляя сдирать с замерзших деревьев жесткую кору и жевать ее, глотая едкую, перемешанную с древесной крошкой слюну.