Татьяна Набатникова - День рождения кошки

На этой даче в последнее свое пребывание на воле гостил его брат, ПРЕСТУПНИК. По пьянке он поджег домик, пожар потушили, Павел обшил досками обгорелый бок, но запах гари остался. Память по брату незабвенному.

Недолго он в тот раз на воле погулял…

И на открытой террасе кафе, когда Павел признался, что электросварщик, а Женя его остановила: «Не будем о работе, какая разница, кто из нас что делает, здесь мы отдыхаем!» — он все же угрюмо довел до конца:

— И еще я — БРАТ ПРЕСТУПНИКА…

Тогда Женя еще не могла сознаться подруге в своей любви к нему. Предрассудок неравенства. Хоть и знала: ни в ком из «равных» не встретить ей такого нетронутого чистого огня. Когда этот огонь воспламеняется, нет силы, способной остановить Павла. Но это слишком долго объяснять, и она в ответ на подозрения подруги разыграла обиду:

— Да ты что! Кто он — и кто я!..

Мол, оставь эгалитэ газетным передовицам.

К счастью, за подругой приехали из Германии ее знакомые на машине и увезли гостить на целую неделю.

— Кстати, — обернулась она с порога. — Звонил из Парижа твой муж, будет еще раз звонить в восемь часов!

Это было как раз после террасы, после «я — брат преступника…», когда она пригласила Павла вечером «на телевизор». Вот уже неделю она здесь, и мужу до сих пор не приходило в голову звонить ей из своего Парижа. Но именно сегодня, когда ее уже знобило в ожидании «программы ВРЕМЯ», он не мог не почувствовать издали этого озноба и тотчас обозначился. Уж этот нюх у него срабатывал на любом расстоянии и при любой международной обстановке — на которую, впрочем, у него тоже был нюх, иначе бы не был он таким преуспевающим журналистом-международником.

Всю программу «Время» Женя прождала звонка. Ее напряжение передавалось гостю, он уже и без того был раздавлен тем, КТО она, а тут еще муж из Парижа звонит…

Ну все, я пошел…

А уже манил этот притягательный, этот таинственный, недостижимый жар, уже хотелось завладеть им и зажечься.

Но он сам не знал, каким даром обладает, он боялся, что он ничто, а она все. И время утекало в пустоту.

Однажды она вышла на балкон, оставив его в комнате, санаторий их высился на холме, окруженный кольцевой долиной, как древний замок рвом. Противолежащие лесистые склоны сбегали глубоко вниз, до головокружения. Небо покоилось близко, как потолок, — в России совсем другое небо.

И только она так подумала, налетела вражья сила, Женя явственно ощутила ее за спиной, словно туча надвигалась, даже шелест крыльев различила в шуме приближения этой грозящей силы, только крылья были не ангельские.

Такая нежность просыпается в мужчине лишь от силы, лишь в окончательном бесстрашии. Уже, значит, зарастил своей кровью ту пропасть между ними, замостил своим мясом и пробрался к ней по тонкому мосточку.

Но только он лег — звонок. Кто говорит? — носорог…

Ох уж этот нюх носорожий!

— Да, и я тебя! — отвечала Женя в трубку.

И все рухнуло, естественно, и она разразилась слезами, прогнала Павла, да он бы и так ушел. Она разбалансировалась вся и три дня плакала и в одиночестве скиталась по горам, по всем этим окультуренным тропинкам, ведущим на «выглядки», голова кружилась от высоты на пятачках смотровых башен. Щурясь от ветра, некрасивая, на низких каблуках, закутавшись во все теплое, что у нее было, одна в целом бескрайнем мире, одна в этих горах, одна на этих «выглядках» — еще недавно она бы упивалась этим одиночеством и музыкой ветра. Но уже зародилась в этом пустом мире манящая пульсирующая точка — как прерывистое око маяка.

Три дня Павел молчком погибал, не смея приблизиться, и ни разу за эти три дня ушлый международник не позвонил из своего Парижа.

Он позвонил только на четвертый день, когда Женя снова была с Павлом и счастье раскрылось во всей его быстротекущей полноте — как цветок лотоса. Тут уж звонки пошли косяком, эскадрильями, и со всех сторон оборачивались мужчины, обегая пространство своими растревоженными антеннами: откуда идет сигнал? Запеленговать Женю не составляло труда: лилия долин. Во внезапном и быстром цветении. Прекрасная, как бывает лишь женщина, которую убедили, что она прекрасна.

Она удивлялась легкости тела, перестала замечать крутизну подъемов.

У нее изменились походка и взгляд, и двадцатисемилетний офицер, телохранитель генерала, опустившись на одно колено, как перед знаменем, осмелился предложить ей руку и сердце, а министр торговли Армении задаривал подношениями. Все трое собирались у нее в номере перед телевизором — офицер, электросварщик и министр, после «Времени» она их провожала, и лишь один знал, что вернется.