Юрий Поляков - Треугольная жизнь

— Я вас поближе устроила. Вы после «Английского газона». У вас две минуты — не больше!

— Я знаю! Как он?

— Господи, скорее бы все кончилось! — тяжко вздохнула Ирочка. — Похороны — и то легче!

Свирельников отыскал в подхалимской толчее хозяина фирмы, специализирующейся на скоростном озеленении, и радостно обнаружил, что тот стоит почти у дверей. «Английский газон» тоже заметил Михаила Дмитриевича и подзывающе замахал рукой. Они были коротко знакомы: напились как-то на приеме до слюнявого братства.

— Ты чего даришь? — спросил Газон, оттеснившись и освободив место рядом с собой.

— Кавказский кинжал. А ты?

— Евангелие! — гордо ответил он, поглаживая большой, перевитый лентами сверток. — Рукописное. Семнадцатый век. Переплет из телячьей кожи. Орнамент из речного жемчуга. Буквицы золотые…

— Сильно!

— А то!

— Я смотрю, ты разбираешься!

— Историко-архивный в девичестве оттянул.

«Английский газон» и Свирельников были в известной мере соратниками по борьбе: несостоявшийся архивариус выбивал из Департамента заказ на благоустройство территории вокруг «Фили-паласа».

— Ну, ты разобрался с этим своим?.. — спросил Газон.

— Веселкиным?

— Ага. Бывают же фамилии!

— Договорился.

— Правильно!

— А как же иначе?

— А то ты не знаешь — как иначе!

— Не знаю.

— Да ладно, Незнайка! Отдали тебе «Фили»-то?

— Пока нет.

— К жене не вернулся?

— Нет… — буркнул Михаил Дмитриевич, с неудовольствием сообразив, что был тогда на приеме настолько пьян, что рассказал Газону не только о конфликте с Вовико, но еще и о своей семейной путанице.

— Я тоже развелся! — радостно сообщил озеленитель.

— Зачем?

— А хрен его знает! Жизнь такая. Сказали бы мне лет двадцать назад, когда я «Живагу» под одеялом читал, что буду стоять в очереди, как парасит к Лукуллу…

— Парасит… Паразит, что ли?

— Не совсем. Ах, ну да: ты же у нас из военных! Понимаешь, парасит — это…

Но тут открылась высокая филенчатая дверь, и оттуда вывалились несколько поздравителей. Когда они выходили, на их лицах еще сохранялось остаточное юбилейное умиление, стремительно уступавшее место будничной сосредоточенности.

— Ну, я пошел! — мужественно молвил Газон, словно диверсант, отправляющийся на задание. — Если не вернусь, прошу считать меня анулингвистом!

— Кем? — не сообразил Свирельников.

— Жополизом!

Едва Газон скрылся в кабинете, кто-то осторожно потрогал Михаила Дмитриевича за плечо. Он обернулся и с трудом разглядел за большим букетом маленького лысого армянина Ашотика.

— Здравствуй, Мишенька! — очень тихо сказал, почти прошелестел тот и посмотрел с боязливой печалью.

— Ашотик, дорогой! — заулыбался Свирельников, и они, неудобно просунувшись сквозь букетные заросли, потерлись гладкими, как наждачка-нулевка, пахучими щеками.

Этот тихий, пугающийся сквознякового шороха человечек был знаменитым советским цеховиком, еще в начале 70-х умудрившимся наладить подпольное производство таких джинсов, что от настоящих отличить их могли разве только эксперты фирмы «Ли». Ворочая сумасшедшими по тем временам деньгами, жил Ашотик между тем очень скромно, ходил в одном-единственном костюме, ездил на сереньком «москвиче», Правда, «москвичек» был с мерседесовским движком, гоночными подвесками и сиденьями, обтянутыми натуральной кожей, которую, конечно, окружающие принимали за удачный дерматин. Дачу он построил, как и полагалось скромному инженеру по технике безопасности, на шести сотках и площадь жилую определил в тридцать шесть дозволенных квадратиков. Никто и не догадывался, что под типовым домиком скрывается трехсотметровый подвал с каминным залом, бильярдной, сауной и прочими редкими для той суровой эпохи радостями…

Но все-таки Ашотик попался. В 83-м, после нашумевшего самоубийства замминистра, покровители из МВД сдали его, чтобы выслужиться перед гэбэшниками, вошедшими тогда в силу. На семейном совете решили, что вину на себя возьмет и сядет жена, Асмик Арутюновна, выпускница консерватории по классу арфы: ей как матери двоих несовершеннолетних детей срок светил поменьше, да и то до первой серьезной амнистии. Ведь пошив хороших джинсов, конечно же, преступление, но не мокруха все-таки! Так оно и случилось, а потом началась Перестройка. Ашотик наконец вышел из цехового подполья, но, несмотря на солидный стартовый капитал, в олигархи не выбился: как и большинство советских теневиков, он оказался для этого слишком законопослушен…