Юрий Поляков - Треугольная жизнь

«Свежайший! — улыбнулся Башмаков, щелкнув ногтем по стеклу. — Свежайший!» — повторил он с ненавистью. И вдруг, схватив бочонок, метнул его в стену. Вода и осколки брызнули во все стороны. На обоях, влажно темнея, проступили контуры неведомого материка. Гневный стыд, сгустившись в омерзительное слово — «свежайший», ел сердце. Эскейпер увидел возле кресла трепещущее каллихтовое тельце и с хрустом растер его ногой по паркету. Запахло рыбьим жиром.

Оглушительно затилибомкал звонок. Башмаков замер, тупо соображая, как нужно вести себя с Катей и Ветой. Улыбнуться и пошутить… Послышалась металлическая возня ключей. Улыбнуться и поцеловать в щеку сначала Катю, а потом Вету. По старшинству…

— Да идите вы все — в орхидею!

Эскейпер бегом, поднырнув под занавеску, метнулся на балкон, вскочил на перила и хотел спрыгнуть к соседям, но подошва, испачканная рыбьей мокрядью, соскользнула. Путаясь в веревках, он сорвался и повис, успев в последний момент ухватиться за край ящика с землей. Скрежетнули гвозди, а доски, скрепленные железной скобой, прогнулись, но выдержали. Он глянул вниз: на далеком асфальтовом дне безучастный Анатолич по-страусиному уткнулся в мотор «форда».

«Помогите!» — хотел крикнуть Башмаков. Но из горла, сжатого вздыбленной грудью, выбрался лишь невнятный хрип. Он попробовал подтянуться и не смог — изнывающие от тяжести пальцы потеряли сразу половину своей цепкости.

— Тапочкин, мы пришли! — донесся из квартиры Катин голос.

«Вдвоем они меня вытащат!» — подумал Башмаков и зарыдал.

Но зарыдал внутренне, боясь пошевелить даже лицом, потому что от малейшего движения гвозди вытаскивались из пробоин, доски кряхтели, а пальцы изнемогали. Он плакал, но глаза были совершенно сухие — слезы, тоже внутренние, соленой горечью переполняли рот.

И тут Олег Трудович услышал:

— Не плачь, шкет!

Голос был мужской, тяжелый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером с башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, славно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.

— Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!

— Я боюсь!

— Не бойся. Я тебя схороню!

— Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…

— Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку-то мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! — Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.

— А куда ты меня спрячешь?

— А вот куда…

Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднес кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку «ТРУД».

— Прыгай, не бойся! Все равно ты никуда не убежишь, а я спрячу. Тебе у меня здесь хорошо будет, как у мамки. Никто не найдет…

— Честное-пречестное?

— Честное-пречестное!

Через распахнутую балконную дверь были слышны взволнованные женские голоса:

— Тапочкин, хватит дурачиться, выходи!

— А почему — «Тапочкин»?

— Убежал… Точно — убежал!

— Как это убежал? От кого убежал?..

— От нас. Он на балконе. У соседей. Я сейчас посмотрю…

«Вдвоем они меня вытащат!» — снова подумал Башмаков и хотел позвать на помощь.

Но не позвал. Даже сейчас, изнемогая, он не понимал, чье имя должен прохрипеть. А на два имени сил у него уже не было. И пальцев на руках тоже не было, а была лишь бесполезная боль, намертво вцепившаяся в спасительный край ящика.

— Тапочкин, ты здесь? — Голос жены раздался у него прямо над головой.

Витенька улыбнулся, сияя зубами, закованными в стальные кирасы, и снова подставил огромную ладонь:

— Прыгай, бабашка!

Саша Калязин, совсем даже неплохо сохранившийся для своих сорока пяти лет, высокий, интересный мужчина, был безукоризненно счастлив. Напевая себе под нос «Желтую субмарину», он торопливо и неумело готовил завтрак, чтобы отнести его прямо в постель любимой женщине. Прошло три недели, как он ушел от жены и обитал на квартире приятеля-журналиста, уехавшего в Чечню по заданию редакции. За это время жилплощадь, светившаяся прежде дотошной чистотой и опрятностью, какую могут поддерживать только застарелые холостяки, превратилась в живописную свалку отходов Сашиной бурной жизнедеятельности. Немытые тарелки возвышались в мойке, накренившись, как Пизанская башня, а в ванной вырос холм из нестиранных калязинских сорочек. Брюки, в которых он ходил на работу в издательство, после отчаянной глажки имели теперь две стрелки на одной штанине и три на другой. Кроме того, кончались деньги: любовь не считает рублей, как юность дней… Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем, что теперь он мог засыпать и просыпаться вместе с Инной.