Дженни Даунхэм - Пока я жива [litres]

Однажды утром Адам принес мне вазу с крокусами.

— Весна, — объявил он.

Он отвез меня на мотоцикле на наш холм. Купил в газетном киоске карманного змея, и мы вместе его запускали.

День за днем мне казалось, будто кто-то разобрал мою жизнь на части, тщательно отполировал каждый кусочек, а потом аккуратно собрал в одно целое.

Но мы ни разу не были вместе ночью.

А потом, в День святого Валентина, у меня началась анемия, хотя с последнего переливания крови прошло всего двенадцать дней.

— Отчего это? — спросила я врача.

— Вы приближаетесь к черте, — пояснил он.

Мне стало труднее дышать. Углубились тени под глазами. Губы стали похожи на пластиковый козырек над калиткой.

Вчера я проснулась в два часа ночи. У меня ломило ноги; кровь стучала в них, как при зубной боли. Перед сном я выпила парацетамол, и нужно было принять кодеин. По пути в туалет я проходила мимо папиной спальни; дверь была открыта, и я увидела маму. Ее волосы рассыпались по подушке, а папа заботливо ее обнял. За последние две недели мама в третий раз осталась ночевать.

Я стояла на площадке, глазела на спящих родителей и отчетливо понимала, что больше не могу находиться одна в темноте.

Мама поднимается по лестнице и садится на мою кровать. Стоя у окна, я гляжу в сумерки. Небо затаилось; облака повисли низко и словно чего-то ждут.

— Я слышала, ты хочешь, чтобы Адам переехал сюда, — произносит мама.

Я пишу свое имя на запотевшем стекле. Отпечатки пальцев на стекле возвращают меня в детство.

— Может, папа и согласится, чтобы Адам иногда оставался на ночь, — продолжает мама, — но он никогда не позволит Адаму здесь жить.

— Папа обещал помочь со списком.

— Он и помогает. Он ведь купил нам билеты на Сицилию, разве не так?

— Потому что хочет побыть неделю с тобой!

Я оборачиваюсь к ней; мама бросает на меня хмурый взгляд, как будто впервые меня увидела:

— Он так сказал?

— Он в тебя влюблен, это же очевидно. Тем более путешествия в моем списке больше нет.

Мама изумляется:

— Я думала, путешествие было седьмым пунктом.

— Я обменяла его на ваше с папой примирение.

— Ох, Тесса!

Странно. Кому, как не ей, знать, что такое любовь. Я скрещиваю руки на груди:

— Расскажи мне о нем.

— О ком?

— О мужчине, ради которого ты нас бросила.

Мама качает головой:

— Почему ты об этом вспомнила?

— Потому что ты утверждала, будто у тебя не было выбора. Разве не так?

— Я говорила, что несчастна.

— Многие несчастны, но они не бросают семью.

— Тесса, пожалуйста, мне не хочется об этом говорить.

— Мы тебя любили.

Множественное число. Прошедшее время. Но все равно слишком громкие слова для такой маленькой комнатки.

Мама поднимает на меня глаза; у нее бледное, худое лицо.

— Простите меня.

— Вероятно, ты любила его больше всех на свете. И он был просто замечательный, самый лучший.

Мама не отвечает.

Все просто. Такая большая любовь. Я отворачиваюсь к окну:

— Если так, ты должна понять, что я чувствую к Адаму.

Мама поднимается и подходит ко мне. Она не трогает меня, но придвигается очень близко.

— Он испытывает к тебе такие же чувства?

— Не знаю.

Мне хочется довериться ей, сделать вид, что все будет хорошо. Но я лишь стираю свое имя со стекла и гляжу в темноту. До чего же на улице мрачно.

— Я поговорю с папой, — обещает она. — Он укладывает Кэла спать, а потом я поведу его в бар выпить пива. Вы справитесь одни?

— Я позову Адама. Приготовлю ему ужин.

— Вот и славно.

Мама поворачивается, идет к двери, но на пороге останавливается:

— Тесса, тебе хочется радоваться и наслаждаться жизнью, но имей в виду — другие люди не всегда могут дать тебе то, что ты хочешь.

Я отрезаю на разделочной доске четыре толстых ломтя хлеба и кладу на гриль. Достаю из корзины для овощей помидоры. Адам стоит, прислонившись к раковине, и смотрит на меня; я прикладываю помидоры к груди и, пританцовывая, возвращаюсь с ними к столу.

Адам смеется. Я режу помидоры и укладываю на гриль рядом с тостами. Вынимаю из буфета терку, а из холодильника сыр и, пока готовятся тосты, натираю сыр на разделочную доску. Я знаю, что между моей футболкой и поясом брюк есть просвет. И там, где спина переходит в ягодицы, виден изгиб — единственный, что у меня остался. Когда я переступаю с ноги на ногу, изгиб приоткрывается, и Адам его замечает.

Натерев сыр, я неторопливо облизываю пальцы, и Адам реагирует ровно так, как я думала. Он подходит сзади и целует меня в шею.