Томас Кенэлли - Дочери Марса

Теперь, когда есть кому обо мне позаботиться, чувствую себя намного лучше, чем раньше. А что до вас, девочки мои, — от всей души молюсь о том, чтобы у вас все шло хорошо. Стоит мне прочесть в газете, как вы заботитесь о наших раненых героях, с гордостью вспоминаю о вас. Сын Эндрюса умер от тифа в Египте. Такой здоровяк, даже не верится, что такое могло случиться.

Вот и все, что хотел сообщить вам ваш отец. Надеюсь, у вас все хорошо. Миссис Сорли тоже написала вам письмо. Вообще-то теперь ее зовут миссис Дьюренс, но я никак привыкнуть не могу. Так что все время обращаюсь к ней «миссис Сорли».

Прочитав письмо, Салли подняла голову и тут же встретилась взглядом с Наоми. Теперь дочери-убийцы честно смотрели друг другу прямо в глаза. Вспомнили они и о своем последнем преступлении — о брошенном на произвол судьбы отце. И о том вакууме, в котором он оказался и который сейчас заполнила миссис Сорли. От этих мыслей обеих охватил непонятный гнев. Наоми вскинула брови. Избежать этого не удалось.

— Так, значит, — произнесла она. — Стало быть, миссис Сорли теперь наша мачеха. В твоем письме старик об этом написал?

Салли кивнула. Она заметила в конверте еще один сложенный листок, но читать его отчего-то не хотелось. Салли услышала, как Наоми недовольно пробурчала:

— Будь я дочерью получше, я бы непременно сказала — ну, та зря времени не тратит.

— Я прям то же самое думаю.

Однако с тех пор, как не стало матери, уже миновало два года и девять месяцев. Можно было поспорить насчет того, а не слишком ли это быстро, о том, что обычно следует обождать три года, но любой здравомыслящий человек спорить бы об этом не стал.

Теперь же они решили прочесть и другое письмо, адресованное Наоми и Салли Дьюренс.

Думаю, мне следует обратиться к вам так официально, поскольку эта новость будет для вас очень и очень неожиданной. Могу только сказать, что мы с вашим отцом решили избрать друг друга в супруги, и я обещаю быть для него опорой и надеждой, насколько достанет сил. Я очень много думала над тем, как вы там далеко на чужбине расцените эту новость, зная, как вы любили и уважали вашу мать, добрую и порядочную женщину, которую все у нас любили. И теперь, когда я наконец набралась смелости написать вам, я надеюсь, что во мне вы будете видеть если не вторую мать — чего бы мне, конечно же, очень хотелось, — но хотя бы нового друга. Вам приятно будет узнать, что оба моих сына всегда и во всем помогают мистеру Дьюренсу — одному из них уже исполнилось 17, он только и думает, как бы поскорее попасть в армию, и меня это очень тревожит. Не знаю даже, о чем вам еще написать, но уж не подумайте обо мне ничего плохого. Я днями и ночами молюсь о вас и о том, чтобы с вами ничего не случилось в этом Египте, где столько заразы. Надеюсь, вам понравятся гостинцы. Мы собирали эту посылочку вместе с вашим отцом, не подумайте, что мы хотели вас задобрить, это наш вам подарок от чистого сердца. С уважением и восхищением

Энид Дьюренс! Такое сочетание имени и фамилии не укладывалось в голове.

— Мальчишки подросли, — сказала Наоми, когда Салли дочитала письмо. — Представляю себе — она сейчас присоединит свою ферму к нашей. И получится весьма изрядный кусок землицы. И она его в один прекрасный день заполучит — она все же куда моложе отца. И ее двое «подросших мальчишек» тоже в стороне стоять не будут.

— Скажи, а нам с тобой все это нужно? — спросила Салли.

— Нет. Мы ведь бросили все и уехали. Верно?

— И все же — черт бы ее побрал, — вырвалось у Салли. — Черт бы ее побрал с этим разлюбезным письмецом.

Эта в корне новая ситуация еще дальше отодвинула их мать. Теперь воспоминания о ней расплылись, утратив былую живость и сместившись в более потайной уголок памяти, где витали те, кто ушел. Но их мать обладала свойством возвращаться, представая в мыслях куда реальнее, чем даже самый что ни на есть реальный мир, и тогда воспоминания о былом кромсали душу острее самого острого кинжала.

А пока они мало что могли сказать против этой обольстительницы-пресвитерианки — во всяком случае, она проявила себя и честной, и добросердечной, и не склонной к вздорности, и достаточно разумной. Масштабы проводимой кампании и неотъемлемые от них масштабы тупоумия полковника — который, уподобившись епископу, возвышался перед ними на алтаре, — продемонстрировали им грехи мира во всем их небывалом величии. И в сравнении с этим миссис Сорли терялась до полной неразличимости. Ее вытеснила череда ошеломляющих в своей жестокости деяний, когда время и творимые ужасы сливаются воедино на одном и том же уровне и когда стрелы времени становятся стрелами ужаса. А все остальное теряется, утрачивает привычные черты, как это происходит в раннем детстве.