Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

– Что ты делаешь, идиотка? Я же люблю его…

«Смарт» висел медузой в мареве улицы, пустынной и длинной, и никуда не плыл. Двум людям, имеющим общие темы, надо было спрятаться от дождя, чтобы поговорить. И Лизе было самой удивительно это ее неистовство. Что-то шепталось вслух, что-то без слов, но с таким недетским напором, от которого еще сутки болели связки: и он тоже любит меня, ты и представить себе не можешь, глупая панночка, как любит, как он нечеловечески рисковал, когда ездил в Москву и Ростов, ради меня, вот представь себе, только ради меня! что ты можешь об этом знать? ты не в той стране родилась, чтобы знать!

Потом, когда ужас рассеялся и Саня мужественно кромсал ножом пережаренный шницель, а Лиза хлебала свой и Марусин вермишелевый супчик, ведь это очень удобно готовить – разом себе и ребенку, хлебала и все удивлялась, какие же у него интересные руки, с бегучими ручейками вен, с большими костяшками, будто только сейчас из драки, с толстыми крестьянскими пальцами, сильными и уверенными в себе, со сложно устроенным иероглифом на правом запястье, кстати, очень удачным, по смыслу тоже: мог ведь выбрать банальное «процветание», «долголетие», «счастье», а он – «тишину».

Когда наконец доел, скороговоркой, поскольку это чужие тайны и он не хотел бы, чтобы об этом кто-то еще, кроме Лизы, узнал, пробормотал, что Моника разбежалась с бойфрендом, ради которого переехала в Дрезден, а с Мерлушей, наоборот, она рассталась ради этого парня, у которого была аллергия на шерсть, и теперь ей рядом реально нужен этот теплый, лохматый ком. А уже когда они засыпали, размягченный и, кажется, чуть измотанный страстностью, которой раньше в Лизе не знал – Лиза тоже не знала, что такое бывает, не с Саней, а бывает вообще, когда исчезают местоименья, когда два человека теряют пределы настолько, что всякое, даже самое неуловимое прикосновение, будто к капле, застывшей на стеклянном столе, опять размывает границы, – Саня сгреб ее всю в охапку, цепко, чтобы не растеклась, а сказал не про то, как ему было круто, – нет, про Монику и ее красавчика под бриолином. И про то, что даже во время коротких наездов за ним замечались голубые причуды, но когда человек типа Моники от любви ослеп, он не слушает даже близких друзей, в упор ничего не видит и думает, что любовь победит все на свете, включая человеческую природу От вибраций его плывущего голоса – не туда плывущего и не о том – у Лизы что-то обрывалось внутри, словно это на их старой даче с тучным и сочным звуком падали перезревшие яблоки.

Маруся искала кота два дня, заглядывала во все углы, за диван, под плиту, а забравшись в шкаф, наверно, он был ее последней надеждой, разрыдалась. На третий день Саня привез Лулу, зеленого волнистого попугайчика в широкой, на полподоконника, клетке, увешанной зеркальцами, погремушками и качельками. Детка была в абсолютном восторге, от клетки не отходила. Ежилась, как Лулуша, била ручками, как Лулуша. И головкой угловато и резко поводила, тоже как он. Но надежды на то, что Лулуша заговорит (Саня просил его каждые двадцать минут: скажи «мама», «мама и папа», скажи «Лулу»), а с ним вместе заговорит и Маруся, вскоре развеялись. Их девочка защебетала. Просыпаясь всех раньше, она бежала к окну, стаскивала с Лулушиной клетки черную шаль – и из спальни было нереально понять, кто издал первую трель, кто вторую. И даже фырчанью крылышек Маруся подражала до полной неразличимости. Саня спросонья ворчал, что у них растет не ребенок, а Маугли, что птицу к такой-то матери выкинет или лучше отправит Мерлуше вместо рождественского гуся, а глазами сиял, на цыпочках крался в гостиную – чей еще ребенок, ничей, только их без полутора месяцев двухлетняя девочка умела вот так не горлышком даже, а тем, что расположено ниже и глубже, чревовещательно – да, почти животом – петь и быть… быть тем, что в эту минуту ее целиком занимало. Ошалевший от чирикавшей девочки попугай стал долбить в колокольчик. И Маруся с радостным визгом влетела в спальню, схватила Лизу за палец и поволокла за собой. По дороге схватила за палец Саню, довела и построила возле клетки. Счастье – это то, что ты разделил на части. Откуда-то Маруся знала и это.

Все, что касалось посмертной жизни Тимура, на папином языке называлось «нам еще повезло». Повезло, что Ваня Лещинский сорвался, добрался, нашел место захоронения, повезло, что попал на договороспособных парней, которые провели эксгумацию и под честное слово, денег при себе у Ивана не было, переправили тело в Ростов. Лещ говорил, что Тимур – сын дико крутого чела из администрации Государственной думы, «и нам еще повезло», что в эту туфту они все свято верили, и, хотя взяли больше, чем это обычно стоило – сто двадцать тысяч при верхней планке в сто, – так везло очень немногим, остальные искали своих месяцами и не могли найти вообще ничего. В Ростове папу с Саней не кинули, не обокрали (тоже везение), отвезли все туда же, на Военвед – в тамошний морг, оказывается, свозили тела погибших еще во время первой чеченской войны – свели с кем надо, за все про все взяли семьдесят тысяч, а остальные, сказали, отдать после генетической экспертизы, ведь мало ли что! Но папа приехал в Ростов со снимком от стоматолога – и по расположению пломб и диастеме нижних зубов (относительно редкой, верхних встречается чаще) удалось с большой вероятностью установить, что пронумерованное таким-то номером тело когда-то принадлежало Тимуру, потом земле, а теперь Григорию Александровичу и Эле. А еще оказалось, что экспертизы на ДНК папа все же побаивался и для верности вез из Москвы и Элины волосы, и Элины ногти, и ее же мазок слюны. Но Ирине Владимировне просил об этих нюансах не говорить. Собственно, он и Саню мог в них спокойно не посвящать, но такой генетический материал, как слюна, живет не дольше пяти-семи дней, выехать же получилось не сразу – и папа дергался из-за этого всю дорогу. Худший участок трассы «Дон» – в Воронежской области с ямами, слякотью, едва ползущими фурами – Саня думал, папа реально не переживет. Сигналил, высовывался, что-то кому-то кричал, хватался за сердце, за тюбик с нитроглицерином. Но Саню за все четырнадцать часов пути за руль не пустил, чтобы тому, если что, не засветиться перед ментами. При этом ссора, которую папа затеял на автозаправке (папа – ссору? невероятно), могла кончиться криминалом. Отцу показалось, что парень, неказистый, небритый, на вид ровесник Тимура, скорее всего с бодуна, не только обувка, треники тоже в грязи, пока шел от избы до своего «жигуля», весь изгваздался, и вот отцу показалось, что он без очереди пристроился к бензопоилке, как раз перед ними. Саня глазом моргнуть не успел, а тесть уже выскочил, схватил пацана за грудки: пока другие жизни кладут! В этом месте Саня как будто пожал плечами: или я не расслышал… И дальше последовали подробности про сильно беременную девицу, с битой выпрыгнувшую из «жигуля», и как Саня их всех разнимал, и как папа потом разрыдался в машине. Ему уже сзади сигналят: заправляйся, мужик, давай, а он делает вид, что сморкается в белоснежный, наглаженный то ли Элей, то ли Ириной Владимировной платок, и ни с места.