Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

А Саня ее тряхнул, взяв за плечи. Почему-то он точно знал, что сейчас ее надо неслабо тряхнуть и измерить температуру лба. Не измерить – прижечь сургучом, и не лоб, а предложение Ерохина, скукожившееся от этого до размеров фитюльки.

– Мы едем, – сказал Саня, как маленькой, по слогам: – в Фенн-пфуль-парк.

Или это он уже говорил Марусе?

День был солнечный, теплый и, если бы не желтые листья под колесом, по-настоящему летний. Детка серьезная, в красном шлеме и розовом комбинезоне, отрешенно и взросло катила у отца за спиной. И Лиза их несколько раз обгоняла, чтобы взглянуть на ее бестревожную мордочку, улыбнуться и зарядиться хотя бы на миг. Уличный градусник показывал плюс двадцать пять – в самом конце сентября. Это Берлин, детка. Это – ни пылинки на башмаках за три недели разъездов, белки и кролики на газонах, автоматы с презервативами в университетских клозетах, а в женских – еще и пеленальные столики, в столовой – стульчики для детей, это лектор, разрешавший в субботу приходить на занятие с младенцами, это парки, в какую сторону ни разгонись…

В парк прыплэндали (любимое Санино слово) минут через сорок. Будто божью коровку, отпустили Марусю в траву, и устроились рядом, и стали решать, что, и как, и кому говорить. Да, наверно, сначала маме, но какими словами все это в принципе говорится – например, когда Санину бабушку нашли под мостками, он же как-то об этом Алевтине сказал? и выразил соболезнование? господи, как это все между родными бывает, чтобы без пафоса, но с соблюдением приличий? – и положила голову ему на плечо, и прижалась чуть беззастенчивей, чем обычно, но если ей этого вдруг захотелось – в этом ведь не было ничего плохого. А Саня осторожно ее отстранил, ответственно и осторожно, и сказал, что приличия между своими – не вопрос, вопрос в том, кто поедет за телом, которое, вероятней всего, в Ростове, и что в принципе, если Лиза не против, на несколько дней может сорваться и он. А Лиза на автомате: не беспокойся, я против. И словно в отместку чье-то резко раскрывшееся окно – парк был маленький, и дома к нему прилегали вплотную – ударило по глазам отражением предзакатного солнца. Последних «болотников» повязали недавно, в этом мае – одного за перевернутый туалет, другую за пустую пластиковую бутылку, брошенную в сторону полицейских. Отец им об этом сразу же написал. Папа трогательно волновался за зятя. А про Тимура ни он, ни Эля все это лето – ни сном ни духом. У Лизы какое-никакое алиби все-таки было. И даже во рту пересохло, так захотелось сделать его неопровержимым.

Мальчик лет десяти сидел возле озера с удочкой, и ветер, будто траву, шевелил его легкие светлые волосы. Стащив с Маруси комбинезон, Саня вопросительно оглянулся: не простынет ли? отпускать? Детка, воспользовавшись моментом, крепко схватила его за палец и тянула к воде, к уточкам и лебедям. А Лизе вдруг показалось, что это растерянно озирается папа: как бы не обнаружилась, не открылась его «военная тайна»… Это был еще бабушкин лексикон, а мама по жизни его подхватила. И в душе всячески одобряла: Тимур – это «военная тайна», да.

Ему было двенадцать, Лизе – двадцать один, цифры и звуки отражались друг в друге, когда отец отважился их познакомить. Это к вопросу об алиби, ведь был куда более гармоничный расклад: Лизе одиннадцать, Тимуру один плюс один – и попробуй не полюби карапуза-двухлетку. Но сложилось так, как сложилось. Мотя тогда ходил в женихах и жил у них в доме. И папе наверняка казалось – почему-то тогда ей это в голову не пришло, – что они, счастливая пара, смогут Тимуру дать то, чего не смогли он и Эля, – ощущение юности, счастья, семьи. Он и знакомил не Лизу с Тимуром, а Тимура с Лизой и Мотей. Привез в какой-то спортивный лагерь под Раменками, кончался июнь, а с ним и первая смена, команда в синих футболках играла в футбол с командой в зеленых. Бесцветный и низколобый мальчик, ничуть не похожий на папу, и слава богу, что так, нервно прыгал в воротах даже тогда, когда обе команды месили поляну в другом конце поля. Бодрил себя, злил, взбивал кулаками воздух… И Лиза сразу же рефлекторно образовала между ним и собой светящийся щит, как учил ее Мотя, если хочешь защитить свою ауру от энергетического пробоя. Просидела за этим щитом всю игру и еще потом битый час у костра, который папа со старанием развел на опушке ближайшего леса. И все девять лет их полузнакомства-полуродства за этим щитом кантовалась… Несколько раз они уступали тихим папиным просьбам, но ведь это надо было делать от мамы тайком, и, значит, со встречами не частили. Да и темы для встреч выбирали не по уму: двенадцатилетнего парня надо было вести на футбол, в музей военной истории, но никак не на встречу с потомственным брахманом и не на празднование Дивали. А Лиза думала: праздник огней, индуистские танцы, кришнаитские мантры, вводящие в легкий транс, – ребенку понравится, и Мотя встретит кого-нибудь из своих и тоже будет доволен. Но Тимур через пять минут обозвал происходящее шабашем, женщин с разноцветными бинди на лбу – меченными сатаной… Вырвался, Лиза обидно, как маленького, держала его за руку, и убежал. Правда, к Моте он поначалу испытывал интерес: предположив в нем мощного колдуна, наподобие Волан-де-Морта, попросил, чтобы он смедитировал ему тройку по русскому. Мотя ответил, что йоги совершенствуют только себя и так воздействуют на окружающий мир, однако тройку в четверти Тимуру все-таки нарисовали – из ничего, из двух двоек и единицы, и мальчик ненадолго уверовал в Мотину мощь. До облома по географии и поведению.