Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

И когда изменилось все – Лиза только в Германии поняла, почему говорят «другой воздух»: в Нордхаузене он оказался до рези прозрачным, пахнувшим свежим, на солнце высушенным бельем, гулким, полнившимся, будто шорохом гравия, малопонятной упругой речью, – тут-то Саня и взялся за дело, мужское, жесткое, победительное. Что называется, нашел время и место.

Попасть в Германию можно было лишь по студенческой визе. При их скромном бэкграунде (у Сани – неполное высшее, у Лизы – полное, но заочное, у обоих немецкий в анамнезе, но только Саня успел его за лето неслабо, до уровня Bi, нагнать) обучение, ясное дело, начали с языка, каждый в своей весовой категории, каждый в меру своих амбиций. У Лизы не было никаких. Жили бедно и тесно, в маленькой студии под крышей, со скошенным потолком, съедавшим еще половину пространства – без кислорода было непросто, но тепло следовало беречь, как и воду, так что окно открывали на пять минут в день, под душем по-московски тоже не зависали. За Интернет платили по симке – в силу особенностей временного проживания, так что в ответ на любое мало-мальски серьезное проникновение в Сеть еврики улетали со скоростью, для скромных немецких студентов весьма ощутимой.

Но труднее всего в ту осень им было друг с другом, с подрастающим Лизиным животом и дискотекой, которую в нем затевала чаще всего среди ночи их крошка, на УЗИ оказавшаяся Марусей… А еще – с раздельным сбором стекла, к раздельному сбору прочих отходов Саня, чертыхаясь, но все же привык, сортировать же по цвету бутылки считал унижением и насмешкой над здравым смыслом. А соседи всё видели и сначала приклеивали им записки на дверь: битте шон… Но поскольку это не помогало – Саня умел упереться рогом именно там, где следовало вильнуть хвостом, – соседи пожаловались хаусмастеру. И вот уже сухонький, настороженный старичок, не перешагивая порога, по-кошачьи посверкивал из коридора двумя искусственными хрусталиками. И ровным голосом сообщал, что после следующей жалобы будет вынужден появиться в сопровождении полицейского. И еще уточнил, понимает ли Саня значение слова «polizist». Слава богу, значение этого слова Саня понял еще в Москве, и вопрос с сортировкой стекла был наконец решен. Но еще несколько вечеров муж сотрясал считанные кубометры пространства – и тесный Марусин мирок, отчего детка затусила в нем не по-детски, – монологами про этот их гребаный орднунг, который им вместо всего, вместо свободы тоже, а иначе бы они не делали из мусора банки для пива, у него не спрося, ни у кого вообще не спрося, хотят ли люди квасить из того же куска алюминия по сотому разу! А для Лизы экология давно была темой – с той минуты, когда их географ, он же граф Гео, астеничный молодой человек в джинсах и пиджаке (тогда для учителя это было смело), показал им картинку с Эверестом из мусора и сказал: если вы доживете до семидесяти пяти, то оставите по себе вот такой вышины «египетскую пирамиду», каждый из нас прибавляет к своей от одного до полутора килограммов в день! Вы можете не оставить после себя ничего – ни посаженного дерева, ни написанной книги, ни сына, ни верного ученика, – но пирамиду весом – кто-нибудь уже сосчитал, во сколько тонн? – оставит после себя каждый! А теперь давайте разложим дело наших рук, нашего аппетита, нашей страсти к сверхпотреблению на составляющие и вместе подумаем, как мы можем помочь земле справиться с этой бедой. Естественно, Граф был самой долгой и самой ее безответной любовью.

В Сане же особенно убивало то, что его мироздание было плоским, незыблемо покоилось на трех слонах, но при этом мысль о слонах – чем они живы, не надорвутся ли ношей – в Санин разум не проникала. И от этого надо было регулярно куда-то сбегать. Их городок обойти можно было за день, выучить назубок – за три. И хотя он все еще радовал солнцем, прострелами длинных улиц, плиточной кладкой дорог, деревьями в рыжей листве, стоявшими, будто дети в манеже, в высоких железных оградках, и знакомо, как в детстве, покрякивавшим трамваем, деться в нем было особенно некуда. Жить получалось от скайпа до скайпа: но Викешка поворачивал голову к камере лишь после долгих молений бабули и деда, хмуро произносил «я в порядке» – и снова царапал фломастерами ватманский лист. А еще получалось от эсэмэски до эсэмэски. Но и Ююшенька тоже не баловал, писал редко и ни о чем: «В Москве дождь, возле вашего подъезда вырыли канаву, закопал в нее виноградную косточку, расти большая». Или так, например: «Сидел на нашей скамье. Кэррот приволокла в зубах палку и спросила: где все – та девочка, тот мальчик?» Или совсем уже на японский манер: «Клен в окне облетел. Долго смотрел на луну. Веткопись». Такой вот минимализм раз в две недели, только будивший голод и этим зливший. А однажды прислал ссылку на видеоинтервью. Так обнаружилось, что он отпустил усы, а голову обрил наголо. Это был неожиданный подростковый жест. И Лиза долго гадала, имеет ли он отношение к их разрыву, к ее отъезду, не крик ли это ей вслед: я крутой и абсолютно не старый. Или, наоборот, столь кардинальными переменами Кан обязан какой-нибудь новой подруге с колечком в носу? Из того, что он говорил в интервью (не говорил, а нудел), не запомнила ничего, а только нежно-лиловый свитер, обритую черепушку и то, как это дурацкое сочетание фонило.