Надежда Нелидова: Яма [сборник]

Кругленькая сытенькая, умильная, в чёрном клобуке, пахнет кофе. Сама-то остаётся.

— Уведите же её, кто-нибудь, господи… Мама?!

Смущённый извиняющийся мамин голос в коридоре. Шуршание купюр, исчезающих под тяжёлыми многослойными чёрными юбками матушки Евгеньюшки… И нет просвета. И всё напрасно.

В начале болезни — тысячу лет назад, в другой жизни — в больничном холле теленовости показывали уничтожение задержанного на таможне героина. Чёрный дым клубился над горой мешков, туго набитых белым, как мукой.

— МукА и есть, — комментировали больные. — Дураки они — героин-то жечь?

— Чего это — дым больно чёрен?

— Горючим облили. Соляркой.

— Охо-хо, — вздохнула женщина в цыплячьем жёлтеньком халате. — Сколько людей перед смертушкой страдает. Такие муки переносят — не приведи господи. А эти — сжигают. Изуверы, нелюди. — И сердито ушла в палату.

…— Лиза, — быстро говорила она сестре, когда боль отпустила, и стихло непрерывное, из закушенной, изжёванной, сырой от слюны подушки «Ы-Ы». — Лиза. Сделай то, что я прошу… У нас в подъезде парень… Он колется… Лиза. У меня на книжке накопленное на квартиру… Понимаешь? Сними всё. Лиза, я не могу больше…

Ныка (Николай) был самое жалкое, забитое и презираемое существо, когда либо жившее на Земле. Ныкой его прозвали потому, что мог заныкать дозу так — мент лысый не отыщет. Ныка знал, что на этом свете не жилец. Либо лягавые, не рассчитав, форменным сапогом порвут селезёнку, либо сам загнётся: уже чернели и разлагались кукляки в подмышках и паху. Либо пришьют свои же: он гапонил (работал у ментов агентом), потому его известную в микрорайоне точку не трогали.

Время от времени Ныку заметали в камеру, мутузили не до смерти. Потом дожидались пика ломки, клали перед ним на стол полный баян. Трясущийся как паралитик Ныка, косясь на шприц, спаливал имена, явки, клиентуру — от усердия сухая зелёная пена в углах рта крошилась. Ошарашенных гонцов ловили, ставили раком и из всевозможных отверстий нежненько вытягивали за верёвочки резиновые оболочки.

Галочка поставлена, месячный план отдела по борьбе с наркотиками отбарабанен. Благодарность начальства, звёздочка на погоны, прибавка жалованья, внеплановые отпуска и прочие удовольствия. Ныка давно жалостно просился у ментов «на пенсию», но куда бы они без Ныки и его хануриков? Это их хлебушек, его беречь надо.

— Ты только настоящий, чистый давай, — сердито, как в магазине, сказала Лиза.

— Больную обмануть — бог накажет. Не понимаем, что ли, — сочувственно почмокал — вернее, пошлёпал, из-за отсутствия выбитых зубов, Ныка. — Совсем плохая Катька-то? — Он хотел подпустить в голосе сочувствия, но уж давно никому не сочувствовал.

Всё-таки он дал Лизе бумажку с почти неразбодяженным лекарством (о чём потом жестоко пожалел — сколько лишних порций могло получиться).

— И это… Ко мне больше не приходи. Я предупрежу Старого, у него выход на аптеки. Только о золотой дозе его заранее предупреди.

— Предупрежу, — буркнула Лиза.

Первым из небытия возник ветерок. Лёгкий, ласковый, он отдувал занавеску и перебирал пальчиками прядь на влажном Катином лбу. Потом проявились звуки. Со двора послышались детские крики и тугой звон прыгающего мяча. На подушке лежал жёлтый треугольник солнца. Щеке от него было тепло. Катя перекатила голову на согретое место и долго, прищурившись, смотрела на отдуваемую занавеску, на сухо и звонко шуршащую в окне листву. И незаметно для себя провалилась в равнодушное, приятное забытьё.

Сестра сидела рядом наготове, караулила боль. Лизу сменяла мама. О чём они только не переговорил. Вспоминали детство, по просьбе Кати смотрели фотографии, планировали будущее Антошки (Катиного сына), плакали. Во время разговора Катя часто отдыхала, переводила взгляд к окну, к которому передвинули койку.

— Как хорошо… — в полусне, в полузабытьи шептала она. — Целая неделя — солнышко… Небо… Никогда не видела такое синее…

— Это божья благодать, ради тебя, Катюша… Больно, доченька?

— Так… Не сравнить, что раньше. Главное, тут, — она слабой рукой прикоснулась к голове, — отпустило. И яма… отпустила. Только страшная слабость… Спать хочется. И плакать всё время хочется… Мама. Ты, как будешь ходить в церковь, ставь свечку за раба божьего Николая, ладно? Ты знаешь за кого.

Скинуты удушливые телесные одежды. И пылинка неумолимо, головокружительно устремляется, втягивается в гигантский ослепительный столб, где уже вьются мириады других пылинок. Там свобода. Там нет страдания, сомнения, одиночества. И, безошибочно узнанная, в окружении ушедших милых родных, лёгкая и прозрачная, плывёт она в Вечный свет.