Константин Нагаев - Сорок тысяч

Мы опрокинули уже третью рюмку, когда она зашла на кухню.

Полотенце тюрбаном на голове, громадный, мягкий, теплый, мой самый любимый, спертый в Ялте на какой-то конференции халат, замотан поясом в два обхвата.

– Я там у вас вещи сушиться повесила – мокрые все. Я же с самого утра по городу шарахаюсь, все карманы снегом набиты. У вас хорошо, тепло. И меня Варей зовут, а не Варварой, как сказал Канарейка.

– Кто?

– Андрейка-Канарейка, сразу его так назвала, когда он на своем телковозе остановился в этом оранжевом пончо.

– Категорически возражаю, я не Канарейка! – Андреич демонстративно нахохлился.

– Опаньки… Как же я обшибалась… Тогда сидите и не чирикайте, уважаемый. Давайте лучше выпьем. За знакомство и прочие культурные мероприятия.

Андреич бровью не повел, взял бутылку. Бульк – и по сто грамм в граненых стаканах.

Вот ведь бывают такие – пришла в чужой дом, к двум неизвестным мужикам, ни хрена не боится, ванну оккупировала, всех определила, а теперь еще и командовать начала. Она или ебанутая, или блядь. А скорее всего, и то и другое. Презервативы по-любому. Два сразу для надежности, и спать в разных комнатах. И на разных концах города. И еще уколы в живот от бешенства.

Легкий взмах руки, и стакан, взлетая, делает петлю Нестерова в запрокинутую назад голову (шея у нее великолепная, нежная, а кожа чуть-чуть смугловатая). Легкий присвист сквозь зубы. Глазенки оживают и загораются. Ручонка подхватывает со стола бутербродик и провожает его вслед коньяку…

Тишина. Пауза. Аплодисменты. Примадонна приседает в реверансе. Публика в восторге.

– А вас как зовут, а то Канарейка тайну сию великую в бричке схоронил…

– Варь, ну перестань…

– Ладно-ладно… Не буду, обещаю. По чесноку… Вроде отпускает. Так как зовут вас, добрый хозяин таверны?

– Мама Глебушкой звала, но друзья зовут меня Глеб, а вы можете называть меня просто – Глеб Юрьевич.

– А давайте с вами, Юрьевич, за встречу выпьем.

– Однако! Вы же, милейшая, только что без малого стакан вложили в душу. И сразу второй акт, без антракта?

– Ну так это ж для согреву было, а теперь – за настоящее знакомство.

– А вас как по батюшке-то?

– Кондратьевна. Нагло вру. Борисовна. В девичестве.

– В смысле?

– Без смысла. Не замужем значит. Ну что, наливать будете, или вам спеть в голос?

– Пожалуй, лучше я налью.

– И то верно.

А вот голос у нее интересный. Бархатный, с небольшой хрипотцой. Почти детский. Вплетается в мозг, как ленточка в косу… а может, я просто давно не слышал женщин.

А питье меж тем пилось. Варя рассказывала дивные истории про подруг и их похождения. Андрей травил относительно свежие анекдоты. Потом опять немного пили, размышляли о строительстве нового моста и прочих чрезвычайно безразличных вещах.

В коридоре в куртке зазвенел мобильный. Андрюха подскочил, выбежал. Потом прикрыл дверь, и коридор наполнился потоком отборного русского мата. Пока он болтал, мы успели еще раз дерябнуть. При этом Варвара умудрилась занюхать коньяк рукавом рубашки. Моей.

– Ребятушки, извиняйте, у меня кое-какие диалоги с животными наклевываются, и я, как юный натуралист, не могу отказать себе и животным в удовольствии…

– Что случилось?

– Да блин, менты с прокурорами что-то не поделили, но выяснять отношения они приехали именно в мой бедлам. Так что я в путь… «гондола за мной ужо отчалила»! Лей дорожную!

АНДРЕЙ

…С Андрюхой познакомились еще в школе, в нашем родном городке. Он учился в параллельном, и всегда мутузил всех, кто хотя бы дышал не так как он. Да и этих мутузил. Но мне не доставалось, что было очень странно. Пару раз он даже вытаскивал меня из передряг. А за это я давал ему списывать…

Рос он с матерью, нервной белесой алкоголичкой, считавшей его отродьем и постоянно обвинявшей его в том, что она не работает и не может устроить жизнь… Порой она выбегала на улицу и орала: «Мудила ты, как и отец твой, чтоб те голову оторвало за твои корни!» Потом он пару дней ночевал у нас, ожидая, когда бес в матери возьмет отгул и можно будет забрать сумку с учебниками.

К концу лета, после девяностого, мать сгорела от водки. На похоронах было мало народу. Человек девять. Один из них был Михаил, отец Андрюхи. Он был серьезным, в очках с тонкой оправой. С тяжелым виноватым взглядом. Через три дня после похорон он увез Андрея с собой. Мне остались на память маленький стеклянный глобус и шрам на скуле после исторического полета с Андреем в овраг вместе с угнанным во дворе мопедом…