Мария Лабыч - Сука

Вдруг чисто и счастливо засмеялся Шапинский, и ребята негромким хором присоединились к нему. Нет, безнадежно. Отступила.

У головной машины я некоторое время помогала суровой мисс «Нет» и усталому хирургу переносить раненых. Сестра была, как всегда и во всем, безупречна. Руки доктора дрожали так, что я не понимала, каким образом он мог оперировать.

– Осторо-о-о-жно! Так… – командовал он сам себе.

Пот ручьями тек по его лицу, доктор отирал его плечами.

Лежачих оставалось двое, остальные худо-бедно самостоятельно забрались в грузовик. Когда пришел черед Котова и я взялась за импровизированные носилки, угол брезента чуть не выскользнул из моих рук. Тому виной не вес: он стал худее. Другое. Страшное. Уже в машине я бегло коснулась его руки. И ощутила бурлящую волнами бессмысленную смесь жара и холода, замысловатую, как радуга бензиновой пленки.

Я ясно видела подмену. Другую форму. Пустоту. И не смогла проститься с ним. Последнее звено распалось, ничто больше меня не удерживало.

Врачу, как старшему, я только и сказала, что возвращаюсь и поеду вместе со своим взводом. Раньше, чем он мог что-либо ответить, отступила на несколько шагов от машины. Свет фар там был бессилен, и темнота вошла в меня.

Я остановилась. Я стала как невидная во тьме трава, как черные деревья – другая. Как противовес, противосущность, чужеродная для всех, иная и во времени, и в месте. В их ином воодушевленном мире царил подъем, и минуты теснили одна другую. Яростно уже ревели двигатели. В своем мире я, неподвижная, как столб, застряла в паузе, тихо воя сквозь звук моторов. Мимо в черную воронку без дна ссыпались последние общие минуты. «По машинам!» Огни качнулись и поплыли мимо. Небо было звездным. С моего лица текла вода, и оттого куртка на груди бликовала полосами цвета задних габаритов, кровью слепя глаза. После все погасло.

И вот стемнело, стихло, а я все не двигалась с места. Меня стегала пустая лихорадка, жар ударами сдувал с лица ветер. Мешок за плечом трясся и душил меня, я сбросила его на землю. А боль и судороги вдоха не прекратились.

Вдали, едва видны, машины ровно шли, их пеленала пыль. Чернело небо, под ним ночная черная зеленка необратимо оживала, корчась, выползая из ледяного своего небытия, прямо сейчас. Еще слышны моторы, но гулом вовсе срезало живые голоса. Вон поворот с грунтовки. Холм особенно крутой, за ним минутная слепая зона. Стихло вовсе. Как будто ничего не происходит… Но вот опять на миг восстали парами дрожащие огни. Первый «ЗИЛ»… второй… И точка невозврата, кажется, еще не скоро. Но ровно-ровно тикают часы. И горизонт событий ближе, чем последняя надежда.

Все. Пусто и темно. Одна. Дрожь моя проникла внутрь, свернулась между легкими и там, звеня, затаилась. Остановить ее, да и самой остановиться сил не было. Я шла, чтобы идти. Ноги сами привели меня к брошенной школе. Бессмысленно слонялась я в гулких стенах. Не знаю, сколько времени прошло. Но вдруг я ощутила, как здание как будто подломилось. Осело, съежилось и стало рассыпаться. В наступившей тишине я ясно слышала, как сыплется песок в сотнях трещин в стенах… Со стуком оседают свороченные давним взрывом стропила крыши… в подвале с колким треском бежит по кафелю острый разрыв. Из подвала-оперблока явственно несло сырой землей. Через силу я цеплялась за рассудок, не позволяя себе сейчас же выбежать прочь оттуда – наружу. Невыносимо тяжкий полупустой вещмешок оттягивал плечо. Теперь я избегала поставить его, чтобы хоть малой частью привязаться к этому на глазах тлеющему миру.

А все кругом менялось. Все остывало от присутствия людей: стены, столы и стулья, койки. Привычное безличие запустения возвращалось к ним. Живая смерть со списком и карандашом бродила между ними и вычеркивала деталь за деталью, ставя птички напротив фамилий. Скоро-скоро подобьет итог.

Сверху вниз мои кишки пронизала острая боль, потребовавшая стона. Прошиб пот. Я чуть присела, прижимая руку к животу, и, громко дыша, уже безоглядно поползла прочь из здания.

«Это не боль. Это страх», – блеснуло в двух одинаковых звездах, восставших в небе прямо надо мной. Это глаза моей матери. Она и теперь бережет меня. Я разогнулась. Отхожее место было рядом. Все сразу прошло.

Полоса холмов в ночи светилась призрачным зеленоватым светом. Горел, как прежде, прожектор с «их» опорняка. Ни души. Я принюхалась глубоко, носом и горлом… пригнувшись, подошла на несколько шагов… поймала встречный порыв ветра. Там пусто. Совсем или на время, но наши «смотрящие» покинули свой пост. Одиночество мое стало твердым, как ошейник.