Лора Барнетт - Три версии нас

— Вы знаете, у меня странное чувство, будто мы раньше встречались.

Роуз делано вздыхает.

— Прошу вас, только не начинайте ваши кембриджские разговоры. Терпеть их не могу. Мне такого с Гарри хватает.

Ева смеется:

— Прости. Ты права. Это утомительно.

Несколько минут они говорят на другие темы — о карьере Роуз в модельном бизнесе; о Саре; о том, что Джим делает в Нью-Йорке (двухмесячная программа по обмену, призванная «углубить англо-американские отношения»). Затем Роуз, заметив, как Гарри оказался в опасной близости от девушки в облегающем коктейльном платье, покидает их.

— Рада знакомству, Джим.

Проходящий мимо официант наполняет их бокалы. Он уходит, и Джим говорит:

— Никак не могу вспомнить, где я вас видел.

— Понимаю. У меня такое же странное чувство, что мы раньше встречались.

Теперь, когда они остаются наедине, Ева внезапно испытывает легкое смущение.

После паузы Джим спрашивает ее:

— Может быть, хотите присесть?

— О да. Эти туфли просто убивают.

— И мне так показалось. Вы все время переминались с ноги на ногу.

— Правда?

Ева разглядывает его, пытаясь понять, нет ли в его словах насмешки, но Джим вновь улыбается.

— Как неловко.

— Вовсе нет.

Они садятся в углу. Пока никто не видит, Ева скидывает обувь. Разговор опять прерывается, и теперь молчание носит несколько напряженный характер. Джим нарушает его:

— Вы давно знакомы с Дэвидом? Встретились в Кембридже?

— Да. Вместе играли в «Эй-ди-си», в спектакле «Сон в летнюю ночь», я — Гермию, он — Лисандра.

— Так вы тоже собирались стать актрисой?

— На самом деле нет. Моя подруга Пенелопа пошла на пробы, и я решила составить ей компанию. Было весело.

Ева вспоминает сухой запах мела в кладовой Королевского колледжа, где они репетировали; теплый шанди во дворике паба «Орел» и Дэвида — высокого, яркого, более мужественного, чем все, кого она встречала до тех пор.

— Вначале я решила, что он невыносимо высокомерен.

— Но ему удалось завоевать ваше сердце.

— Это правда.

Ева осекается, боясь сказать лишнее. Затем осторожно спрашивает:

— А вы? Женаты?

— Нет. Я… Обстоятельства складывались непросто. Моя мать, она…

Джим снова смотрит на нее прямо, не отводя взгляда, будто взвешивает, можно ли ей доверять.

— Она нездорова. Когда ее в последний раз выписывали из больницы, врачи сказали, что мать не может жить одна. А отец умер.

Он замолкает, и Ева чувствует, как непросто дается ему этот рассказ.

— Моя тетка жила с ней, пока я заканчивал учебу в Гилдфорде, а потом все легло на меня. Поэтому я переехал к ней в Бристоль.

— Понятно.

В противоположном углу джазовое трио начинает новую мелодию, грустно поет саксофон, перекрывая тихие переливы тарелок и баса.

— И как она себя чувствует сейчас?

— Не очень.

Выражение лица Джима меняется, и Ева начинает сожалеть о своем вопросе.

— Плохо на самом деле. Снова попала в больницу. Я бы не стал проделывать весь этот путь…

Собственно, ее врач сказал, что надо поехать. Он считает, подобное должно помочь. Мне, во всяком случае.

— Помогло?

— Да. Давно себя так хорошо не чувствовал, честно говоря.

Разговор переходит на Нью-Йорк: его безостановочный ритм; головокружительная высота небоскребов; пугающие клубы пара, которые вырываются из-под асфальта, словно призраки.

— Когда я в первый раз это увидела, — рассказывает Ева, — решила, что в метро случился пожар.

То, что Ева и Дэвид поселились в Гринвич-Виллидж, производит на Джима впечатление. Сам он живет в центре города, в невзрачной квартире недалеко от офиса адвокатского бюро. Но почти все свободное время проводит в своем обожаемом Гринвич-Виллидж.

— В этом квартале есть потрясающие художественные галереи — в подвалах, в гаражах, просто в витринах магазинов. Там можно увидеть что угодно — скульптурные работы, инсталляции, представления. В церкви Джадсона на Вашингтон-сквер даже танцуют. Великолепное зрелище.

— Тогда, похоже, я знаю, где вас видела. В Гринвич-Виллидж.

Он кивает:

— Да. Наверное, там.

Затем они разговаривают об отце Джима — Ева была на последней посмертной выставке Льюиса Тейлора в Королевской академии — и о самом Джиме: его любви к живописи и давнем желании вопреки чаяниям матери поступить в художественную школу, а не в Кембридж.

— Отец умер, когда мне было десять лет — вы, наверное, в курсе, раз знакомы с его творчеством. После этого маме стало значительно хуже. Она продала дом в Сассексе и почти все отцовские картины. Не могла примириться с мыслью, что я буду похож на него.