Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

«Царь Эдип», на котором в отличие от «Филоктета» кочегарами работали европейцы, пробыл в плавании неслыханно долгое время, целых четырнадцать месяцев. И его измученный капитан, не в пример тому, под началом у которого служил Хью, даже не подумал бы возражать, если бы его судно назвали посудиной. Уже дважды осталась с правого борта Гибралтарская скала, предвещая не близость Темзы или Персея, а долгое плавание через Атлантику, в Нью-Йорк. А там Веракрус, Панамский канал, Ванкувер и долгий путь через Тихий океан, снова на Дальний Восток. И вот теперь, когда не было, казалось, сомнений, что на сей раз они возьмут курс домой, пришел приказ снова идти в Нью-Йорк. Всей команде, а в особенности кочегарам, это надоело хуже смерти. И наутро, когда оба судна стояли в почтительном отдалении друг от друга, на юте «Филоктета» появилось объявление, которое извещало, что на пароход «Царь Эдип» требуются три матроса и четыре кочегара. Если найдутся желающие, эти семеро перейдут на «Филоктет», который проплавал всего три месяца, но уже через неделю после ухода из Иокогамы должен был взять курс к английским берегам.

Разумеется, чем больше дней в море, тем больше долларов в кармане, хотя много все равно не заработаешь. Но и три месяца в море — срок немалый. А уж четырнадцать месяцев (в то время Хью и Мел вилла еще не читал) равносильны вечности. Вряд ли «Царю Эдипу» предстояло теперь провести в плавании больше полугода, но никто не мог бы сказать наверняка; вполне вероятно, что решено было при всяком случае переводить истосковавшихся моряков на встречные суда, возвращающиеся домой, а «Царя Эдипа» продержать в море еще год-другой. За два дня перейти туда вызвались всего двое — радист и матрос второго класса.

Хью рассматривал «Царя Эдипа», который переменил стоянку, но все равно качался на волнах угрожающе близко, — словно бросив якорь в глубину его души, этот старый пароход кружил на месте, поворачивался к нему то одним, то другим бортом, порой почти надвигался на мол, а потом снова оттягивался в сторону моря. Вот это, казалось Хью, настоящее судно, не чета «Филоктету». Здесь не мачты, — одно название. А там оснастка настоящая, глядеть приятно. Мачты высокие, железные, выкрашены в черный цвет. Труба тоже высокая, закопченная. Борта заросли ракушками, обглоданы ржавчиной, краска слезла, видны пятна свинцового сурика. Судно дало заметный крон на левый, а может заодно и на правый борт. Капитанский мостик хранит на себе — ах, верить ли глазам? — явные следы недавней встречи с тайфуном. А если даже это обман зрения, судя по всем признакам, такому кораблю в самое ближайшее время тайфунов не миновать. Обветшавший, допотопный, он едва держится на воде и, пожалуй, если посчастливится, вскоре пойдет ко дну. При этом он таит в себе нечто юное и прекрасное, словно бессмертная мечта, которая вечно сияет вдали, на горизонте. Говорят, корабль этот развивает до семи узлов. И путь его лежит в Нью-Йорк! Но если пойти на него матросом, как же тогда Англия? Он не так глуп и самоуверен, дабы тешить себя надеждой, что песни его сохранят популярность целых два года и уготованная ему слава не померкнет. Кроме того, до чего же тяжко будет опять приспосабливаться, начинать все сначала. Но как знать, вдруг там он избавится от позорного клейма. Едва ли на берегах Панамского канала знают его имя. Ах, ведь и брат его Джефф бывал на этих морях, на этих пажитях житейского опыта, как же поступил бы он в подобном случае?

Но нет, все-таки это невозможно. Даже после месячной стоянки без берега в Иокогаме это выше человеческих сил. Он чувствовал себя школьником, который предвкушает близкий конец учебного года, и тут вдруг ему говорят, что летних каникул не будет, придется корпеть над уроками весь август и весь сентябрь. С той лишь разницей, что ему никто слова не сказал. Просто какой-то внутренний голос побуждал его сделать это добровольно, чтобы другой моряк, уставший от плавания, истосковавшийся по родине больше, чем он, мог занять его место. И Хью перешел на «Царя Эдипа».

Через месяц в Сингапуре он снова вернулся на борт «Филоктета», но уже совсем другим человеком. Он переболел дизентерией. «Царь Эдип» не обманул его ожиданий. Харчи там оказались прескверные. Ледника не было, его заменял сырой трюм. А главный буфетчик (ленивая свинья) целыми днями торчал в своей каюте, покуривал табачок. И кубрик был один на всех, как положено. Но ушел Хью оттуда не по своей охоте, безо всякого намерения подражать лорду Джиму, просто потому, что вышла какая-то путаница с фрахтом, и теперь надо было доставить паломников в Мекку. Рейс в Нью-Йорк отменили, и всей команде предстояло наконец вернуться домой, хотя не всякий из паломников мог на это рассчитывать. Когда Хью бывал свободен от вахты, он лежал на койке, страдал в одиночестве и чувствовал себя глубоко несчастным. То и дело он ерзал, приподнимался на локте; боже правый, что за собачья жизнь. Люди, которые сумели все это вынести, достойны всех земных благ. Ведь даже в Древнем Египте не знали настоящего рабства. Но что знает об этом он? Не так уж и много. Они брали уголь в Мики — грязном перевалочном порту, который для новичка мог служить идеальным воплощением моряцкой мечты, потому что на каждом шагу там был публичный дом, каждая женщина торговала собой, в том числе и старая ведьма, накалывавшая матросам татуировку, — и вскоре трюмы были полны: там громоздились высокие кучи угля. До сих пор он видел, как работают в кочегарке, лишь со стороны, и притом с наилучшей стороны, если только это вообще возможно. Только вот предпочтительней ли работать на палубе? Пожалуй, нет. Здесь те же жестокие законы. Жизнь моряка несовместима с дешевой рекламой. Она страшней всякой каторги. И Хью испытывал жгучий стыд, думая о том, как он без зазрения совести воспользовался этим. Долгие беспросветные годы на волоске от гибели, среди неведомых болезней, полная зависимость от пароходной компании, которая щадит иногда твое здоровье лишь для того, чтобы не платить страховую премию, с женой видишься раз в полтора года, вымоешься в тазу на кухне, и снова конец семейной жизни — вот что значит быть моряком. Да еще затаенное желание, когда придет смертный час, обрести могилу на дне. И беспредельная, неугасимая гордость. Теперь, казалось Хью, он начинает понимать, о чем говорил тот кочегар, когда пытался объяснить, почему на «Филоктете» гнушались им, но в то же время перед ним заискивали. Прежде всего потому, что он как последний дурак открыто заявил о своей принадлежности к бездушной системе, к которой все относятся с подозрением и страхом. Конечно, матросам система эта сулит не в пример больше соблазнов, чем кочегарам, которые редко поднимаются из трюма в высшие, привилегированные сферы. Но все равно верить этой системе нельзя. Она избирает кривые пути. Она всюду рассылает своих соглядатаев. Как знать, ее агент может втереться в доверие даже с помощью гитары. А поэтому надо читать его дневник. И быть начеку, не уступать дьявольским козням. При необходимости льстить, подлаживаться, притворно идти ей навстречу. А она в свою очередь льстит тебе. Иногда идет на некоторые уступки, улучшает харчи и условия жизни, отняв у тебя сперва душевное спокойствие, без которого от всего этого пег прока, открывает библиотеки. Таким манером она порабощает твою душу. Поэтому порой становишься подобострастным и поневоле говоришь: «Чего это ты на нас вкалываешь, когда мы должны бы вкалывать на тебя?» Оно и верно. Эта система как будто для тебя старается, вот увидишь, начнется новая война, и тогда работы на всех хватит. «Но не думай, что тебе эти шутки будут вечно сходить с рук, — твердишь ты в душе без конца. — Ежели разобраться, ты у нас в кулаке. Без нас, будет война или не будет, весь божий мир пойдет прахом!» Конечно, Хью усматривал в этих рассуждениях логические изъяны. Все-таки на борту «Царя Эдипа», где не было ничего царского, никто им не гнушался и не заискивал тоже. К нему относились по-товарищески. Когда он не справлялся с работой, великодушно протягивали руку помощи. Всего один месяц. Но этот месяц на борту «Царя Эдипа» примирил его с «Филоктетом». И когда он заболел, ему не давала покоя мысль о том, что кто-то вынужден гнуть спину за него. Он вышел на работу, еще не вполне оправясь, и по-прежнему видел в мечтах Англию и свою будущую славу. Но сейчас, под конец, всего важней было не ударить лицом в грязь. Он почти не прикасался к гитаре в эти последние нелегкие недели. Казалось, все было хорошо. До того хорошо, что на прощание товарищи чуть ли не насильно сами уложили его вещевой мешок. И сунули туда, как обнаружилось, кусок черствого, словно камень, хлеба.