Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Он снова зажмурился и постоял с минуту, сжимая стаканчик в руке, раздумывая с холодным, безучастным спокойствием, но не без иронии, о том, какая страшная ночь предстоит ему неизбежно, выпьет ли он еще сколько влезет или не выпьет ни капли, все равно стены станут сотрясаться от адской музыки, и будут обрывки кошмарных сновидений, и голоса за окном, хотя в действительности это лишь вой приблудных псов, и несметные призрачные толпы, повторяющие его имя, и зловещие крики, звяканье, грохот, треск, и борения с разъяренными демонами, и лавина, заваливающая двери, и кинжалы, пронзающие его постель, а снаружи неумолчные вопли, стоны, дикая какофония, клавикорды тьмы; консул вернулся в бар.

Дьосдадо, он же Слон, вышел из задней комнаты. Консул увидел, как он снял черный пиджак, повесил его в шкафчик и нащупал в нагрудном кармане безукоризненно белой рубашки курительную трубку. Он вынул трубку и стал набивать ее крепким, душистым табаком. Консул вспомнил про свою трубку: да, это она, ясное дело.

— Si, si, мистур, — ответил Дьосдадо на вопрос консула и наклонил голову. — Claro [215] Понятно (исп.). . Нет… Мой трубка не английский. Монтерейский. Вы тогда был раз на весь день… э… Ьоггаcho. Разве нет, сеньор?

— А как же, — подтвердил консул — Два раза на день.

— Вы был пьян три раза на день, — сказал Дьосдадо, и консул поморщился, уязвленный его взглядом, его оскорбительными словами и сознанием глубины собственного падения. — А теперь, значит, вы будет уезжать назад в Америку, — сказал он, шаря за стойкой.

— Я… нет… рог que? [216] Почему? (исп.). Дьосдадо бросил на стойку толстую пачку конвертов, перетянутую резинкой.

— jEs suyo? [217] Ваши? (исп.). — спросил он напрямик.

Где ее письма , Джеффри Фермин , где письма , где письма , которые писала она , и сердце ее разрывалось ? Вот они, ее письма, вот они, здесь, да, здесь: консул понял это, даже не взглянув на конверты. И когда он заговорил, то сам не узнал своего голоса.

— Si, senor, muchas gracias, — сказал он.

— De nada, senor [218] Да, сеньор, большое спасибо. Не за что, сеньор (исп.). .

Дьосдадо отошел.

Капля в море… Целую минуту консул не мог пошевельнуться. Он не мог даже протянуть руку и взять стаканчик. А потом он стал рисовать пальцем в лужице мескаля на стойке маленькую карту. Дьосдадо снова подошел и глядел со вниманием.

— Espana, — сказал консул и почувствовал, что не может говорить по-испански. — Вы испанец, сеньор?

— Si, si, senor, si, — сказал Дьосдадо, глядя на него, но уже совсем иным тоном. — Espanol. Espana.

— Эти письма, что вы мне отдали, — понимаете? — написала моя жена, моя esposa. jСІаго? Мы с ней там познакомились. В Испании. Узнаете вы свою родину, узнаете Андалузию? Вот здесь Гвадалквивир. А вот Сьерра-Морена. Вот тут, пониже, Альмерия. Между ними, — он показал пальцем, — горы Сьерра-Невада. А тут Гранада. Вот. Здесь мы с ней познакомились.

Консул улыбнулся.

— Гранада, — повторил бармен, выговаривая это слово совсем не так, как консул, жестче, суровее.

Он бросил на консула испытующий, пристальный подозрительный взгляд и опять отошел. Потом что-то сказал людям, сидевшим у другого конца стойки. Лица их разом повернулись к консулу.

Прихватив мескаль и письма Ивонны, консул ушел за стойку, в одну из клетушек, соединенных извилистыми коридорами. Прежде он не замечал, что перегородки здесь из матового стекла, как в банке. И он почти не удивился, когда увидел старуху из Тараско, ту самую, что сидела сегодня утром в «Белья виста». Перед ней, на круглом столике, стоял стаканчик с текилой и были разбросаны костяшки домино. Ее цыпленок склевывал крошки со столика. Может, это вовсе и не ее домино, подумал консул; или костяшки эти ей просто необходимы и она всегда носит их при себе? Ее клюка с когтем вместо рукояти повисла, как живая, на краю столика. Консул подошел к ней, выпил мескаль до половины, снял очки, стянул резинку с конвертов.

«…Помнишь ли ты, какой завтра день?» — прочитал он. Нет, подумал он, не помню; слова тонули у него в мозгу, как камни в воде. Он явно утратил всякое ощущение реальности… Он отторгнут от самого себя, хотя отчетливо сознает это, вновь обретенные письма так потрясли его, что он очнулся от забытья и сразу же снова впал в забытье, но совсем иначе; он пьян, он трезв, он в тяжком похмелье — все разом; седьмой час вечера, он сидит в «Маяке» у стеклянной перегородки, в комнатке, освещенной электричеством, и рядом с ним старуха, но одновременно он перенесся в прошлое, и брезжит утро; он пьян, но не так, как сейчас, и не здесь, а в ином месте, далеко отсюда, и что-то иное происходит с ним: он вскочил на рассвете с постели, оглушенный алкоголем, и бормочет: «Тьфу ты черт, какая же я скотина!» — вскочил, потому что нужно проводить жену на первый автобус, но все напрасно, она уехала, и на столике, где сервирован завтрак, лежит записка: «Прости мою вчерашнюю истерику, ты обидел меня, но это, конечно, не оправдание, и не забудь выпить молока», а снизу приписано, вероятно, после минутных сомнений: «Милый, больше так продолжаться не может, это невыносимо, я уезжаю…» — и смысл записки не доходит до него, а вместо этого совсем некстати вспоминается, как минувшей ночью он долго толковал с барменом про какой-то пожар, — и зачем он сказал свой адрес, ведь теперь полиция найдет его без малейшего труда, и почему бармена звали Шерлок? Бессмертное имя! — и вот он налил себе портвейна, выпил воды, проглотил три таблетки аспирина, от которого его тошнит, и размышляет о том, что до открытия бара еще целых пять часов, а там он пойдет ко вчерашнему бармену с извинениями… Но куда он подевал сигарету? И почему бокал с портвейном оказался под ванной? И что это за взрыв он слышал только что в доме?