Люси Китинг - Не проспи любовь

– Не волнуйся. Пойдем. – Голос у нее добрый и успокаивающий, с мягким британским акцентом.

– Наши сведения пока довольно туманны, – слышу я, когда Нанао впускает меня в главную лабораторию. На этот раз на Петермане бриджи для верховой езды и рубашка-поло. Краешком глаза замечаю Макса, он сидит на железном подоконнике, и сперва мне не хватает духа на него взглянуть. Но когда я все-таки набираюсь смелости, оказывается, что он с легким беспокойством во взгляде смотрит прямо на меня, чуть согнувшись и сцепив руки. Я вздрагиваю, когда наши взгляды встречаются. Наверняка мои щеки из розовых моментально стали пунцовыми.

Петерман склоняется над столом, у него на носу очки, и он внимательно смотрит по очереди на два больших монитора. Поскольку раньше здесь была обсерватория, в лабораториях ЦИСа нет привычной для таких мест стерильности. Зато есть клетчатый черно-белый пол, огромные окна и элементы классической архитектуры. Если бы не техническое оснащение, можно было бы подумать, что мы переместились во времени лет на сто назад. Мне тут нравится.

Петерман продолжает:

– А если сведения туманны, я не могу сказать, о чем же вы думаете. – Он чешет голову. – Видишь ли, Макс, ты только что рассказал мне, что сон был о воздушном шаре. – Он показывает на серию изображений на мониторе слева. – Но на мониторе справа отобразились только фотографии шара с парада в честь Дня благодарения.

И он не врет. Я вижу гигантский, наполненный гелием шар в форме собачки Снупи.

По плану мы должны были поспать под наблюдением аппаратов, а потом рассказать Петерману, что нам снилось, чтобы он сопоставил детали, которые мы описываем, с областями мозга, включавшимися в работу, пока мы спали, и попытался понять логику наших снов.

Но беда в том, что логики тут мало, если судить по шару в форме собачки Снупи. Наши мозги словно пытаются обмануть Петермана, потому что не хотят, чтобы он во всем разобрался. И это меня даже радует.

Петерман трет лицо, вид у него очень уставший.

– Элис, расскажи-ка мне свой сон поподробнее. Макс, видимо, сейчас не в состоянии вспомнить детали.

– Хорошо, – соглашаюсь я и сажусь на единственное свободное место – на подоконник рядом с Максом. – Все довольно просто, мы спали на облаке.

– Вместе? – уточняет Петерман.

Я заминаюсь. Макс рассматривает свои шнурки.

– Да…

– А что случилось потом? – спрашивает Петерман.

– Эммм… – протягиваю я, глядя на Макса.

На его губах появляется улыбка, но он по-прежнему смотрит вниз, себе на ноги.

– Да, Элис, – говорит он и хмурится с напускным любопытством. – Что же было дальше? Кажется, довольно скучный сон.

Я хочу его стукнуть, но невольно улыбаюсь.

– Не знаю, – говорю я. – Наверное, я проснулась до того, как это все прояснилось.

Макс внезапно поднимает глаза и впивается в меня взглядом, в котором и удивление, и любопытство. Я чувствую, как по мне бегут мурашки. Макс улыбается.

Нужно сказать Петерману про почти-поцелуй. К чему скрывать? Ведь мы здесь именно для того, чтобы все выяснить. Но рассказать ему о почти-поцелуе – значит впустить его в наш мир. А еще признать, что это произошло, – а обсуждать такое, как мне кажется, мы пока не готовы.

– Как странно, – говорит Петерман, не замечая повисшего напряжения. – Обычно у вас куда более интересные сны, которые дают куда больше материала для работы. У нас только обрывочные сведения. Сон в капсулах оказался менее эффективен, чем я рассчитывал. Но не переживайте – у меня есть еще одна идея. – Он садится на стул лицом к нам. – Кому-нибудь интересно ее услышать?

Проклятье. Теперь Петерман, кажется, заметил, что мы с Максом смотрим друг на друга широко раскрытыми глазами.

– Конечно, интересно, – Макс выпрямляет спину, сосредотачивая все свое внимание на докторе. Я сижу, как сидела, прижавшись спиной к окну, и наблюдаю за Максом, будто он может в любой момент наброситься на меня с поцелуями. Я ничего не могу поделать. Еще совсем чуть-чуть – и мы зайдем слишком далеко. Мы проснулись до поцелуя – это точно. Ну а если бы нас не разбудили? Что было бы? Допустили бы мы это?

Когда я была в седьмом классе, моя двоюродная сестра Джейн приехала к нам в Нью-Йорк погостить. Осенью Джейн начинала учиться в Барнард-колледже, но практика у нее была за месяц до заселения в общежитие. И за этот месяц она почти свела меня с ума. Брала у меня книги почитать и возвращала их с крошками на страницах. Вся раковина в ванной была в ее волосах. И у нее было около восьми тысяч ограничений в питании. Например, Джейн была пескетарианкой [17] Нестрогая форма вегетарианства, отказ употреблять в пищу мясо теплокровных. , но рыбу ела, только если та была убита гуманно. Я живо себе представляла, как Джейн интересуется у официанта в модном французском ресторане: «Прошу прощения, а как умерла эта рыба? Ее милосердно усыпили под приятную симфоническую музыку? Или она умерла своей смертью, увидев рыбацкую лодку, – от сердечного приступа или из-за аневризмы [18] Опасная медицинская патология: расширение части сосуда, чреватое кровоизлияниями. сосудов мозга?»