Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

В общем, возвращаясь к бардаку в Машиной квартире. Не удивительно, что в её завалах завёлся Барабашка — а может, не один. Прячет телефонную зарядку и планшет так, что с полицией не найти. Подкидывает книгу в холодильник, а сметану — в книжный шкаф. Очки засовывает в ночную туфлю и футболит глубоко под кровать.

Активизируется по ночам: стучит в ванной, с грохотом что-то роняет. Хлопает дверцами шкафчиков и холодильника, чавкает на кухне. Шляется в прихожей в Машиных туфлях, забрасывая их потом на полку для шляп. Включает и забывает зажечь газ — и далее всячески нарушает безобразия.

— Здесь слон может поселиться, не то, что Барабашка, — мягко, без нажима замечаю я.

Уборка претит Маше ещё по одной причине. При контакте с водой можно занести в свежую ранку инфекцию. Если мужчин украшают шрамы на лице, — то у каждой творческой, трагической, восторженной, экзальтированной женской особи — нежные запястья просто обязаны быть отмечены следами бритвы.

Ошибка начинающих и неопытных: чиркать, вскрывая вены, нужно не поперёк — а вдоль. Порезы время от времени требуется освежать: на тугих белоснежных бинтах так трогательно, так беззащитно выглядят розовые ягодки проступившей крови!

Рубцы можно закрывать браслетами, сдвигая как бы ненароком…

— Боже! Милая, что это у вас?!

В ответ — горько, саркастически усмехнувшись, слегка надломленным голосом:

— Ах, не спрашивайте! Былые свидетельства бушующих неземных страстей. Роковая любовь, клятвопреступления, измены, проклятия, кровопролития, членовредительства… Да всё это описывается в моём новом томике стихов. Книжечка — девятьсот девяносто девять рублей. Нет, я не оговорилась: девятьсот девяносто девять. Не правда ли, оригинально: число Зверя? Три шестёрки, поставленных на голову… Да, книга такая тоненькая. Увы, только для читателя с большим сердцем, тонким умом, деликатной душевной организацией… Благодарю вас, если можно, без сдачи.

Вот могли бы вы, лёжа в гинекологическом кресле и поматывая в такт ножкой, декламировать свои утончённые, возвышенные, интимные вирши врачу — пока он у вас там, в ваших интимных недрах, роется резиновыми руками? Или надписать и подарить книгу о постижении глубин вашей загадочной души — проктологу, который только что постигал глубины вашей задницы? Вместо платы за дорогой частный приём.

Маша — может.

В стене коридора пышной розой лохматится дыра из прорванных обоев. Маша, внезапно озарённая, останавливается перед этой дырой столбом.

— Жизнь похожа на стену. Сначала она чиста и белоснежна. Потом её покрывают обоями в кремовую розочку. Потом грубо сдирают пластами, но кое-где остаётся. Клеят газетами и новыми обоями: перемежаются тёмные, светлые — как зебра. Гладкие и рельефные. Матовые и блестящие. Аляповатые и утончённые. Снова газеты, газеты…

Где-то детской рукой начертаны человечки и домики. Где-то обои разодраны кошачьими когтями. У кого-то угадываются застарелые пятна крови. Где-то обои морщатся. Засаливаются как блины, крошатся: жучки выедают сладкий крахмальный клейстер. Тлен, прах. Вот что есть наша жизнь — неопрятное наслоение обоев.

Я вожусь с кофейником. Попутно проволочной мочалкой сдираю чёрную мохнатую поросль на плите. Маша сварливо замечает:

— Ты потратила лишнюю спичку. Вторую конфорку можно было зажечь от огарка. Или от куска газеты, вон их на краю плиты целая стопа лежит.

— Когда-нибудь от куска газеты ты спалишь весь дом, мадам Плюшкина.

В начале каждого месяца моя подруга надевает очки-лупы, садится и составляет список: к кому пойдёт обедать сегодня, завтра — и так далее, в течение месяца. Не имей сто рублей — а имей сто друзей. Маше вполне хватает тридцати приятелей: по дням месяца. Главное, не перепутать и не повториться.

У неё кошкина пенсия — так наша страна ценит свою поэтическую элиту. Не удивительно, что Маша разделяет взгляды радикалов и давно влилась в плотные ряды «недовольных режимом». И я с ней заодно.

На митингах, рубя ладонью воздух, она читает в микрофон аллегорические стихи о возрождении России. В них она сравнивает европейцев с изнеженными, закормленными породистыми болонками. Они мягко спят, жирно едят и сладко пьют. Они расслаблены, рассироплены, и благостно и лениво взирают на этот мир с шёлковых подушек.

А наш народ, в Машином авторском представлении — умный, дрожащий от холода и голода «пёс безродный». Он не ждёт милостей от природы. Он вечно в тонусе, каждую минуту ждёт пакости с любой стороны: камня, пинка под зад, ковшика кипятка. Прицепленной к хвосту консервной банки, поимки и посадки на цепь к конуре, или облавы и смертельного укола догхантера. Или живодёрни.