Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

Билетёрша, с брошкой на телогрейке, замотанная в платок, наклоняется и говорит: «У нас всегда аншлаг. Просто сейчас не сезон, сами понимаете. Война».

— Ты смотри, два часа сидел и ни строчки не написал! Поросёнок такой! Снова двойку принесёт!

Петьку раздевают, переносят на кровать, чмокают в макушку и укутывают. Он засыпает.

Ну, ещё не совсем день. Зимнее солнце встаёт поздно, вальяжно. Как бы лениво раздумывает: «Вставать — не вставать? А не то — завалиться, дремать дальше, укутавшись в синюю дымчатую кисею…»

Зато небо! От востока к западу — самых разных, неуловимо сливающихся оттенков: чернильного, фиалкового, зеленоватого, бирюзового, оранжевого… И — морозно-алый узкий поясок там, где предполагается восход солнца. Будто на огромной палитре художник-растяпа разлил жидкую радугу. Или — взмахом кисти заставил замереть, застыть северное сияние.

Ни свет ни заря, телефонный звонок. Поприветствовав меня должным образом, моя подруга Маша, поэтесса и блогер (уж она, в отличие от меня, известна!), бесцеремонно напоминает:

— Надеюсь, дружок Альцгеймер всего лишь изредка трахает тебя и ничего, кроме челюстей в стакане и газоотводной трубки, пока в твоей квартире не держит? Пока. Ты не забыла, что сегодня поэтический вечер? Жду к четырём. Да, прихвати пенку для волос: у меня закончилась.

И ещё несколько раз в течение дня Маша перезванивает. Такое чувство, будто у неё там полыхает пожар. Она панически вопит, чтобы я принесла также бесцветный лак для ногтей (засох, зараза!). И тени для век (у неё платье зёлёное, а у меня тени как раз ужасного, безвкусного болотного цвета). Потом, чтобы не забыла складную обувную ложечку. Потом ещё что-то…

Маша презирает уси-муси, обнимашечки, чмоки-чмоки и прочие слюнявые бабские штучки. Когда вхожу, величественно тычет мне в лицо ладонью, тыльной стороной книзу, как для поцелуя. Спохватывается:

— Ах, да…

— По большому счёт, творчество — сугубо женская стихия. Нечего мужикам туда соваться, — рассуждает она, пока я жужжу феном над её мокрой, маленькой как у цыплёнка головой, с просвечивающей розовой лысинкой. Пытаюсь взбить из жидкой поросли пышную корону. — Мужчина — испокон века кормилец, добытчик. На нём многопудовая тяжесть: семья, детишки пищат, есть просят. Жена пилит: «Где деньги, Дим? Шубу хочу!».

По мнению Маши, творчество всегда идёт бок о бок с материальной сиростью и убогостью. Мужчину-поэта безденежье приземляет, выхолащивает, озлобляет на весь белый свет. Опошляет, унижает, мельчит, обрезает крылья, лишает полёта.

Напротив, женщину-поэтессу бедность и даже нищета окутывают флёром трогательности, загадки. Придают сексуальность, пикантность и шарм. Вообрази: старомодные ветхие одежды, окутывающая плечи какая-нибудь штопаная винтажная шаль. Круги под глазами, впалые щёки. Томная, болезненная бледность, худоба, доходящая до истощения…

— Ну да, ну да. Дай-ка упакую потуже твой шарм, доходящий до истощения. Да тут мощный корсет нужен, — я рывками затягиваю, загоняю Машу в узкое чешуйчатое, серебряное, рыбье платье. Кулаком бесцеремонно уминаю и упихиваю упругие, непослушные валики жира: они упрямо лезут повсюду. Утираю пот: — Ну ты, мать, бока откормила. Сразу видать: от бедности, от нищеты.

— Это эксклюзивное платье, попробуй мне его испортить, — беспокоится Маша, выворачивая выю и пытаясь взглянуть, как осторожно, по миллиметру, продвигаются мои дела. — Ах, Боже, какая ты криворукая! Смотри, не вздумай сломать «молнию». Убью.

— Да здесь не «молния» нужна, а гусеница от танка «Т-34», чтобы… уф… сдержать… пфф… твои буйные телеса, — пыхчу я.

Дело заканчивается тем, что «язычок»-бусинку заедает намертво, ни туда-ни сюда. Заодно он хищно прикусывает нежную жирную, прозрачную плоть.

Маша топает ногами и визжит, что я всё подстроила нарочно, из бабской зависти. Я виновато, безуспешно поддёргиваю подохший «язычок»-бусинку. С грехом пополам, он размыкает металлические зубки, при этом с печальным звоном падает на пол и закатывается под шкаф. Делать нечего, поспешно на живульку замётываю прореху.

Зато Маша мечтательно заявляет, что почувствовала себя прекрасной юной ведьмой, которую зашивают в мешок перед утоплением. Тут же декламирует свежеиспечённые вирши на средневековую тему. В стихотворении я выступаю в роли инквизитора, зелёного от жёлчи, высохшего от злобы и спермотоксиоза… Что поделать, я, действительно, худа. Так подруга тонко мстит мне за «буйную плоть».