Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

Александра некоторое время напряженно соображала, потирая подбородок. Потом развернулась лицом к Наде, тряхнула ее за плечо.

– Надька, это в корне меняет дело! Что ж ты молчала? Это значит, есть куда развиваться, было бы желание. Бизнес-то с нуля начинают, можно сказать, вслепую, все в одинаковом положении неофитов. Это шанс! Начать все сначала. Двигаться дальше. И само дело человечное такое – давать путникам приют. – Александра оживилась, глаза загорелись, лицо порозовело. – Мне всегда была тошна мысль, что ты работаешь на войну.

– Не на войну, а на оборону! – уточнила Надя с достоинством.

– Это одно и то же, не придуривайся. Орудие убийства есть орудие убийства. Надька, может, это судьбоносный момент твоей жизни, а?

– Но гарантий-то никаких! – сказала Надя угрюмо. – Можно так и загнуться в горничных.

В ответ Саша тихонько запела, глядя Наде прямо в глаза: «Вот – новый поворот, что он нам несет? Омут или брод? Там не разберешь, пока не повернешь, пока не повернешь… э-э…»

Надя улыбнулась. Сашин энтузиазм всегда вдохновлял ее.

– Белка, вдумайся: ты всю жизнь, с института проработала в одной-единственной конторе, прожила в одной, маминой, семье, ничего не меняла в своем привычном окружении. Может, пришла пора?

Надя в сомнении покачала головой:

– Страшно.

Александра приблизилась к Наде, подняла к небу указательный палец и произнесла сильно низким, вкрадчивым голосом:

– Только течение сохраняет горный поток чистым. Вода же котлована застаивается, превращаясь в зловонное болото!

– Китайцы?

– Нет, индусы.

– Ладно, буду думать! – вздохнула Надежда. И добавила, мягко взяв Камилову за руку: – А говоришь, в тебе жизни нет. Есть, Сашка!

Дома Надя Маркова осторожно забросила пробный шар: за воскресным завтраком в тесной пятиметровой кухоньке рассказала про строящуюся гостиницу, про перспективы (все – в радужных тонах и превосходной степени) и наконец (со смешочком, будто к ней это и не относится) про место, которое ей предлагают. Дальнейший ход событий оказался предсказуемым, и смешочек Наденькин Зинаиду Михайловну не обманул. Глаза ее мгновенно побледнели от испуга. У сестры Веры глаза тоже внезапно выцветали на нервной почве.

– Да ты в своем уме-то! – вскричала мама и со звоном опустила чашку на блюдце, расплескав на стол чай. – Вера, дай тряпку!

Обе сестры встали за тряпкой. Неторопливая Вера дала Наде опередить себя по пути к раковине и снова опустилась на свой табурет. Пока Надя вытирала за мамой, Зинаида Михайловна рисовала страшную картину Надиного будущего и сулила подзаборную жизнь без пенсии на старости лет, если только дочь по дурости своей покинет организацию, которая ее справно кормит столько лет. Зинаида Михайловна вместе с дочкой Верочкой почти сорок лет проработала мастером на «свечном заводике», расположившемся на другом конце города, почти в пригороде, и гордилась своим постоянством, всеобщее уважение заслужила, а менять место работы… От добра добра не ищут! Инженер! В горничные! В прислугу! Сортиры за кем-то мыть! Позорище. Сказать кому – стыдно. Для этого, что ли, мать ее растила, кормила, учила!

– Мама, я же не говорю, что соглашусь, – дала отступного Надя, – но ты пойми, контора загибается, меня не сегодня-завтра уволят, что я делать-то буду?

– Такие конторы не загибаются, – заметила Зинаида Михайловна веско, – и никто тебя не уволит. – Она пожевала губами. – О нас ты подумала? Как мы жить будем? – В мамином голосе послышались знакомые жалобные ноты. – Моя пенсия да Верочкины копейки! Так хоть зарплату каждый месяц приносишь, премии да командировочные, – рассуждала вслух мама, не стесняясь присутствия дочери.

Надя сжала под столом кулаки: стало быть, ей, младшей дочери, пожизненно уготована роль «кормильца», и никто ее согласия не спросил. Само собой разумеется. Без вариантов! Жизнь расписана до смертного одра.

– …На черный день хоть копейку какую отложить, – тревожно продолжала мать, все более распаляясь.

Услышав про черный день, Надя вскинулась:

– Ты всю жизнь откладывала на черный день, чем все кончилось? Два пуховика китайских купили!

Ах, некстати она вспомнила про пуховики-то под горячую руку! Лицо Зинаиды Михайловны передернулось и застыло в выражении жестокого страдания.

…Зинаида Михайловна не была скупой женщиной, скорее – бережливой и разумно экономной. Ничего удивительного, что излишки денег в семье (отец, дальнобойщик, зарабатывал хорошо) аккуратно откладывались на сберкнижку под три процента годовых (а не расфуфукивались на «глупости», вроде той Надькиной бешеной юбки фирмы «Lee»). За жизнь скопилась внушительная сумма, гарантировавшая некоторую защиту от превратностей судьбы и от «завтрашнего дня», в котором Зинаида Михайловна не была уверена никогда – по горькому своему опыту. Все надежды на спокойствие рухнули в одночасье в результате перестроечной денежной реформы, и рублики, собранные гражданами по зернышку и отнесенные в клювике на сберкнижку, превратились в копеечки. Пролетели в очередной раз как фанера над Парижем, махнув вечному городу пустой кошелкой. На весь свой усохший вклад Зинаида Михайловна, обливаясь слезами, купила дочерям по китайскому пуховику цвета бирюзы. Через год весь пух плавно осел в подоле пальто, и драгоценную обнову, каждая из которых равнялась по старой стоимости «Жигулям», пришлось снести на помойку.