Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

– Бологое, – объявил проводник, потянул носом пьяный воздух и распахнул настежь дверь, впуская морозный холод.

Падал снег, не торопясь приземлиться на освещенный перрон. Проплыла мимо одинокая мужская фигура в длинном пальто с поднятым воротником – высокая, прямая, со знакомым разворотом угловатых плеч. Александра дернулась, сжала воротник у горла… Явственно, до рези в сердце, представилось, что там, на безлюдном перроне, стоит под медленным снегом Мурат, вглядываясь в окна подъезжающего поезда, и белки его скошенных глаз отражают свет вокзальных фонарей. Не дожидаясь остановки вагона, Александра соскочила с подножки, путаясь в полах пальто, едва не упала, сделала несколько быстрых шагов и замерла, отыскивая глазами темный силуэт. Сейчас он заметит ее, выйдет из тени, распахнет руки, устремится навстречу, и они обнимутся, затихнут, прижавшись друг к другу, и все остальное уже не будет иметь никакого значения, пусть горит огнем все остальное, пропадает пропадом! Александра облизнула пересохшие губы, снова огляделась, крутя головой и всматриваясь в темноту за освещенным пространством. Где он? Зачем прячется?

Ночной перрон был пуст. Призрак Вронского исчез, оставив смятенную графиню наедине с судьбой: сейчас она бросится под поезд.

Крупная снежинка упала на лицо и, растаяв, прохладной струйкой сползла за меховой воротник, щекоча шею. «Со второго пути отправляется поезд номер четыре „Москва – Ленинград“», – пробубнил вокзальный динамик.

– Эй, Александра батьковна, – послышался за спиной голос прапорщика, – ты чего стоишь, вчерашний день ищешь, поезд сейчас уйдет! – Он подтолкнул Александру к вагону, ловко подсадил, задержав руку ниже спины. Поезд тронулся. Стоя на подножке, Саша обернулась на мертвый перрон, еще раз обшарив глазами пустоту.

– Ну, давай же поднимайся, ёлы-палы! – занервничал снизу Михал Иваныч, хватаясь за поручни и вскакивая на ходу.

Уже в тамбуре, отряхивая снег с кителя, спросил немного сердито:

– Чего ты там все высматривала, увидела кого?

– Да так, померещилось, – неуверенно сказала Александра, стараясь унять мелкую дрожь внутри.

– Когда мерещится, креститься надо, – посоветовал он.

Она почувствовала себя как загипнотизированный больной, которого погрузили в сон с пленительным видением, а затем обокрали, вернув к действительности.

После Бологого прикончили бутылку. Сашу немного отпустило. Прапор говорил без умолку, и она почувствовала нечто вроде признательности к незатейливому попутчику.

– Я так и знал, что не дашь! Не поймешь вас, женщин, – рассуждал завхоз. – Вот я тебе про Тамарку рассказывал. Та-а-ак она меня зацепила, аж в глазах мутилось, но ведь не давала! И условия случались, и хата была, и койка с бельем, чтоб по-человечески, – ни в какую. А знаешь, когда дала?

– Когда?

– А вот сидели на 23 февраля у старшины, все как положено – стол, шампанское, все с женами, – так она меня в ванную поманила и возле унитаза отдалась. Еще помню песню играли… «Шы з гарен, та-та-та-та-та». – Его качнуло, он опустился на корточки, прижался спиной к стене и мутно посмотрел на Сашу снизу вверх. – Я тебе знаешь что скажу? Интересная ты женщина, образованная, видно… может даже, замужем, но… – Он покачал головой, скривил рот.

– Что «но»? – спросила задетая Александра.

– А бесхозная какая-то. – Он зевнул с протяжным подвывающим звуком, обнажив полурядье стальных зубов – вероятно, память от меткого кулачного удара в челюсть. С трудом поднялся и уже совсем слипшимся голосом пробормотал самому себе: – Пора, Михайло, в люлю.

Саша отвернулась к окну и подумала, что если распахнуть настежь дверь и выбросить себя на полном ходу в темноту, то ничего принципиально не изменится: произойдет плавный переход в небытие – из небытия же.

Поезд прибыл в Питер рано утром. Едва начало светать. Саша рассеянно побродила по пустому залу Московского вокзала и, вместо того чтобы спуститься в метро, пошла в буфет – выпить, что ли, кофе. Кофе в вокзальном буфете был «из ведра», но горячий. Немолодая супружеская пара за соседним столиком «встояка» деловито завтракала остатками курицы, верно недоеденной в поезде. Женщина то и дело выпрастывала из оренбургского платка подбородок быстрым косым движением головы и время от времени проверяла ногой под столом присутствие чемодана, перетянутого ремнем. Ее спутник в армейском тулупе ел сосредоточенно, молча – заправлялся на целый день. Приехали, видно, по делу, на добычу. Вид четы странным образом успокаивал, наводя на мысль, что жизнь, в сущности, проста и непобедима.