Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

Он был добрый, мягкий человек – «Папа Рома» – и, слава богу, ничему не учил своих учеников. (Да и можно ли кого-то чему-то научить? Этот глагол, свернувшись в кольцо по-змеиному, кусает свой хвост, то бишь существует только с возвратной частицей «ся».) Но иногда после читки вслух ученического опуса шеф добродушно посмеивался, глядя на взволнованного автора: «Ну и? Про что пишем, дорогуша?» Сам он параллельно со сценариями писал вполне конкретную вещь: книгу под названием «Я и мои женщины». Там было несколько частей: «Мои жены», «Чужие жены», «Любовницы», а далее следовали главы – «Марианна», «Люся», «Магда Казимировна», «Верочка», «Бриджит», «Люся-2», «Зина и Фатима».

Зина и Фатима были из последних, кажется, он познакомился со знойным дуэтом в троллейбусе и помог снять комнату в Москве. Но после того как барышни начали жаловаться, что у них нет сапог на зиму, отношения заметно охладели. Он огорчался и говорил, что в каждой женщине рано или поздно просыпается акула. Время от времени мэтр приглашал свою небольшую мастерскую («две девочки, три мальчика») домой и угощал блюдами собственного приготовления – французским луковым супом, венгерским гуляшом, узбекским пловом с барбарисом. Готовил он отменно, как большинство одиноких стареющих мужчин, но порции были плачевно умеренными, лишь дразнящими молодой здоровый аппетит. Попросить добавку у мастера решалась только Антонина, рубенсовских форм женщина, изумительно точно, почти не спотыкаясь, игравшая роль эдакой разбитной фольклорной хохлушки, чье пшенично-молочное естество не знакомо с лукавыми условностями. Протягивая опустошенную тарелку, она говорила, быстро обласкав языком зубы под верхней губой: «Мастер, это было потрясающе, но вы меня не удовлетворили». Возвращаясь в общагу после изысканного ужина «У Мастера», ученики голодной сворой устремлялись на кухню и варили котел картошки в мундире. У Антонины всегда можно было разжиться чесночным розовым салом, которое она резала щедрыми ломтями на газете, а то и мутноватой горилкой, привозимой из родного украинского городка. Именно Антонине пришла в голову мысль, что у мастера не грех попросить деньжат взаймы до стипендии, а то и до первого гонорара – он все равно зарабатывает больше, чем тратит. Папа Рома никому не отказывал, обычно давал меньше просимой суммы, зато никогда не напоминал о долгах. Словом, с мастером нам повезло.

– Значит так, девочка, – сказал он, глядя на меня сквозь сильно затемненные очки, – гонорар тебе пришлют на днях – скоро в каретах будешь ездить. Завтра прилетает Ежи, посидим у меня дома, в неформальной обстановке, директор подъедет, оператор, я мясо с грибами сделаю… А послезавтра поедете натуру смотреть.

– А сценарий? Режиссерский сценарий? Я хотела бы…

– Завтра. Завтра все прочитаешь, все обсудим.

– Вы сами-то его читали?

– Читал, оригинальная трактовка… Не волнуйся, детка, режиссер крепкий, с именем, ты, можно сказать, в хороших руках. То есть я имею в виду твой сценарий, – поправился он с легким смешком. – Только не выпендривайся…

Я ясно вспомнила руки этого польского Ежи: мелкие, слабоватые, на взгляд – вялые и сырые, что и подтвердилось при первом рукопожатии. Мы встретились у гостиницы «Космос», где он остановился. Бедняга прикрывал кулачком с острыми костяшками свою астеническую грудь от порывов осеннего ветра. Я посмотрела сверху вниз в его голубые выцветшие глаза и подумала, что если поместить нас в бассейн с водой, то я вытесню примерно в два раза больше жидкости. Пришлось тепло улыбнуться, скрывая разочарование, – мелкие и непьющие мужчины вызывают у меня недоверие.

Не меньше часа простояли в очереди к таинственному окошечку, за которым гостям выписывали пропуска. Очкастая дама в форменной голубой рубашке сканировала пальцем длинные списки, сверяясь с паспортными данными, и на мой вопрос, что это она делает, мне тихо объяснили из очереди: выясняет, не находится ли данная персона в розыске по Интерполу и не замечена ли в порочащих связях с иностранцами. Я, как загипнотизированная, следила, изогнув шею, за остро отточенным бледным ногтем. В какой-то момент нервы сдали, и кольнула абсурдная мысль, что сейчас этот ноготь вонзится в мое имя, я буду уличена в нехорошем, выведена наконец на чистую воду и с позором выкинута охраной за дверь. Стоявший за моим плечом Ежи опустил голову и отошел в сторонку. Он неплохо ориентировался в советской действительности, сносно говорил по-русски, но, вероятно, сам факт настойчивого выискивания моей фамилии в черных списках все же отбрасывал компрометирующую тень, и наше сотрудничество изначально было помечено червоточинкой. Что и подтвердилось, как только я получила пропуск и мы наконец вошли в вестибюль гостиницы. Ежи замялся и предложил побеседовать в холле на первом этаже (не в его номере и даже не в кафе!). Там было шумно и полно народу. Тишайшим голосом он начал излагать свою интерпретацию сценария (приходилось наклоняться к нему, чтобы лучше слышать потраченную акцентом речь, и время от времени переспрашивать). Стараясь следовать за ходом режиссерской мысли, я чувствовала, что меня тащат в темные закоулки чужого сознания, куда не проникает дневной свет, где задувают леденящие сквозняки, жалобно поскрипывают тощие сосенки-уродцы, глаза одичавшего голодного пса светятся в темноте, женщина-функционер, не снимая очков и блузы, отдается на могильной плите оборванцу-сторожу, и при этом за кадром почему-то играют гимн Советского Союза. Я подумала, не произошло ли тут ошибки, и речь идет о каком-то другом сценарии, который я не только не писала, но и не читала. Возникло нехорошее предчувствие. Устав напрягать слух, я отстраненно вгляделась в моего собеседника и представила его подвешенным на крючке за петельку пиджака в пустом гардеробе – будто все ушли, а его забыли. Он слабо покачивается и подсучивает ногами, пытаясь освободиться, – брюки задираются, обнажив безволосую голень. Тут прихожу я, протягиваю к нему руки и говорю: «Ну иди сюда, маленький, я сниму тебя с вешалки…»