Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

– Покурим? – предложила Саша, когда с чаепитием было покончено.

– Я не курю, – сказала Надя.

– И не пробовала?

– Нет, ни разу.

Саша пожала плечами, вышла в предбанник и, присев на лавку, закурила. Предбанник был тем хорош, что в нем имелось окно в какой-никакой, а мир, и, сидя на лавке, можно было этот мир наблюдать, оставаясь недосягаемым для ветра и дождя, – вот хоть ту же раздолбанную грузовиками дорогу, уходящую в поля, да несколько старых тополей на повороте. Надя пристроилась рядом с Сашей.

– Дай затянуться.

Саша протянула ей сигарету:

– Только не говори потом, что я тебя совратила.

Надя неловко взяла дымящуюся сигарету, поднесла к лицу, глядя на нее, как на неопознанное насекомое: опасно-неопасно. Голубоватая струйка дыма достигла ее ноздрей, она фыркнула, сморщилась, замотала головой:

– Нет, не буду…

– Как угодно.

– Твои родители знают, что ты куришь?

– Если родители все будут знать про детей, то очень скоро состарятся.

Обе засмеялись.

– Вот твои все про тебя знают?

– Ну-у… Думаю, что да. – Ответ был неверный. Например, Надя до сих пор не сказала матери, что ее выкинули из сборной по плаванию: духу не хватило признаться, что не оправдала высоких родительских ожиданий. Рассыпалась цель, рухнула мечта, составлявшая содержание всей жизни.

Все кончилось неожиданно и жутко просто. После очередного заплыва тренер – можно сказать, вторая мать – взглянула на секундомер и буднично вынесла Наде смертный приговор: «Неперспективна». И перестала обращать на нее внимание. При воспоминании об этом у Нади начинало больно ныть под ребрами.

Снова заморосил дождь, лужа перед бараком подернулась рябью.

Саша поднялась, вышвырнула окурок сквозь раскрытую дверь на улицу, встала в проеме, скрестив на груди руки и расставив широко ноги в высоких сапогах. Ее силуэт отчего-то напомнил Наде фигуру Гулливера на аллее в ЦПКиО и то детское ощущение прижатости к земле, когда она, как настоящий лилипут, проходила между ног гиганта.

– О, кажется, наши возвращаются, – встрепенулась Саша и, обернувшись к Наде, вежливо наклонив голову, сказала: – Спасибо за чай. И за приятную беседу.

– Тебе тоже, – сдержанно ответила Надя, вставая.

Аудиенция окончена.

Как и предполагалось, никто не заметил их отсутствия на поле – не до того было. Подмоченные дождем студенты выглядели сумрачно. Выяснилось, что отряд проторчал на поле полтора часа без дела, картофель собирать было не во что: не подвезли тару. Оба доцента в одинаково сдвинутых на затылок шляпах остервенело ругались с колхозным начальством, не стесняясь присутствующих студентов. Нехороший, злобный огонек в их глазах горел теперь как неугасимая лампада, в которую заботливо подливают каждый день масла. В этот момент к бараку подкатили синие «Жигули», и очень кстати, как рояль в кустах, возник перед толпой чистенький, ухоженный, гладко выбритый мужик во франтоватой кожаной куртке – представитель от института, ответственный за связь с подшефным колхозом. Не зря приехал: в ректорат поступил «сигнал» (а по-простому, «телега») от группы родителей, недовольных условиями, в которых содержатся их дети. Выходило, что колхоз сильно смахивает на исправительно-трудовую колонию. Антисанитария, плохое питание, отсутствие элементарных удобств, страшно сказать, за месяц студентов ни разу в баню не свозили. К тому же сроки так называемой трудовой практики были произвольно удлинены в ущерб учебному процессу. В общем, скандал намечался.

Через час к бараку подогнали грузовик с надписью «Люди» на заднем борту – тот самый, что обычно отвозил студентов на поле. Водитель, поймав во дворе первого попавшегося студента, хмуро сказал: «Давай, парень, свистай всех ваших, в баню поедем, а то, говорят, завшивели тут. И по-быстрому, суббота сегодня».

После соскребания наросшей месячной коры под ней обнаружилось молодое здоровое тело с гладкой кожей и горячей кровью, жаждавшее праздника жизни. В поселке контрабандно отоварились плодово-ягодным крепленым вином, в народе известном как «плодово-выгодное», подсыревшим печеньем, килькой в томате и сигаретами «Шипка» без фильтра. Водитель поторапливал нетерпеливо – судя по торчавшей из кармана брюк поллитровке, у него был свой резон спешить – и с вышибающим душу ветерком домчал распаренных, повеселевших студяг до барака.

Было уже совсем темно и довольно поздно, когда началось осторожное движение из левого крыла в правое. Мальчики стайками просачивались в девичью половину. Девочки, чистенькие, с промытыми волосами и блестящими глазками (в бане шустрые девочки, не веря своему счастью, успели даже простирнуть нижнее бельишко в шайках), бойко организовали стол на чемоданчике, водрузив его на нарах, под густой тенью от верхнего яруса. Пришлось разуться и сесть вокруг, поджав ноги по-турецки. Кружек на всех не хватало, делили на двоих, что сближало. Более скромные девочки чинно пили чай в сторонке, но и их нравственное чувство не устояло, соблазненное всеобщим весельем: робко подсели к компании, устроившись в заднем ряду. Появление очередной партии мальчиков вызвало новую волну оживления, пришлось сплотиться, теснее прижаться друг к другу. Открыли еще бутылку. Появилась гитара. Кто-то предложил погасить верхний свет (как будто был еще и нижний), ограничились тем, что выкрутили одну из лампочек. Симочка осторожно обжималась с самым симпатичным мальчиком – у него был приятный прибалтийский акцент, и его звали Валдисом. Они пили из одной кружки, голова кружилась от незнакомого счастья, и Симочка тихонько хихикала, прижимая ладошку ко рту. Надя, слегка охрипшая, пела про свечи, а потом предложила вскипятить чаю на всех. Чаю никто не хотел. Бутылки с плодово-выгодным материализовались из воздуха одна за другой. Очкарик Яшка, ища глазами полосатых подружек, нараспев декламировал черные стишки: «Я спросил электрика Петрова: для чего тебе на шее провод? Ничего Петров мне не сказал, только тихо ботами качал». В проходе между нарами спонтанно начались танцы.