Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

В животе у меня громко заурчало, и я засмеялась. Мурат оставался серьезен. Слова его, конечно, щекотнули женский нерв, неизменно чувствительный к таким предложениям, но сильного впечатления не произвели. Он и раньше называл меня «женой перед Богом», но это ровным счетом ничего не меняло в нашей жизни. Всегда приходилось помнить о восточном таланте так затейливо выстраивать слова, что сразу и не догадаешься, что они содержат смысл прямо противоположный сказанному.

– Замуж, значит, за меня хочешь? – спросила я, поигрывая шелковыми кистями. – А семья-то в курсе? Или ты меня второй женой наметил?

– Я развелся, Саша.

Он сказал это так, словно преподносил на блюде свою отрубленную голову. По спине у меня побежали мурашки. Мурат ждал, мерцая глазами. Я молчала, пытаясь понять, что я чувствую. И не понимала. Отчего же ты не радуешься, женщина? Ведь втайне ты, как все земные женщины, хотела знать, насколько любящий тебя мужчина серьезен и какую жертву готов принести ради тебя. Ты добилась своего, он совершил поступок, шутки кончились, отчего же так тяжело на сердце?

Голова на блюде смотрела, не мигая, и мне пришлось отвести взгляд, чтобы не ощущать себя убийцей.

– Поднимись, пожалуйста, с колен. Сядь.

Он покорно сел в кресло напротив меня.

– Почему ты скрывал? Почему ничего не говорил?

Мурат молчал.

– Стало быть, ты был заранее уверен в моем ответе? – Я стянула платок с головы, он соскользнул с моих плеч и упал на пол. Мурат быстро глянул на шелковый комок у моих ног, но не двинулся с места, чтобы поднять.

– Я не уверен в твоем ответе, – тихо сказал он. – Я могу только надеяться на твое «да».

О, бог мой, как он смиренен и покорен!

Я вытянула из пачки сигарету, Мурат не сразу спохватился, чтобы дать мне прикурить.

– Как ты это себе представляешь?

– Что? – не понял он.

– Нашу совместную жизнь. И деятельность.

Он посмотрел обескураженно, словно я оскорбила его своим вопросом.

– Ты хочешь конкретики?

– Да, хочу конкретики, – сказала я и включила настольную лампу под тряпочным абажуром.

Лицо его осветилось. Я откинулась в кресле, готовая слушать, оставаясь в полутени. Мурат покашлял в кулак, поддернул рукав рубашки до локтя. Обнажилось сухое породистое запястье с восхитительно выступающей косточкой. Однажды я сказала, что запястье – самая сексуальная часть мужского образа. Мурат запомнил.

– Ну что ж, – начал он неожиданно громким голосом, – ты переедешь ко мне… с Танечкой. Там у меня есть работа на студии… Заработок… Будет, конечно, трудновато… Надо содержать две семьи… Трое детей вместе с Таней, – Мурат загнул пальцы на руке. – У младшенькой – сердце слабое, нужно обследование, врачи… Придется машину продать. – Он смешно, по-верблюжьи пожевал губами, что-то еще припоминая. – Мне дали от студии участок недалеко от города, со временем поставим дом, правда, воду еще не подвели…

Клянусь, в этот момент в воздухе запахло подгорелой кашей, самым тоскливым запахом из моего детства! Яркая, как росчерк молнии, вспыхнула перед глазами картинка – детальная, выпуклая, вырванная из Книги Будущего… Действительно – чинара. Видимо, та самая, которую мы все-таки посадили. Худосочное, но все же дерево в степи. Я лежу на низкой кушетке и смотрю сквозь ветки в выцветшее азиатское небо. Жара. Раскаленный воздух звенит от зноя. Одурь. Слышно, как шаркают шлепанцы по дому: шарк-шарк, шарк-шарк. «Ты бы не мог поднимать ноги, когда ходишь?» «Что?» – переспрашивает он, приставляя ладонь к уху. «Я говорю, не шаркай!!» Он обиженно поджимает рот. У него почти всегда такое выражение лица, как будто его недоуважили. Даже когда он горделиво говорит «люди ко мне тянутся». Тянет дымом и запахом жирного плова. «Иди кушать!» – зовет он. «Не кушать, а есть!» Он накладывает в тарелки плов и ворчит себе под нос про какого-то Керима, который не пригласил его снимать фильм, а ведь он этого сопляка всему научил, никогда не позвонит, не спросит «Как ты там, дядя Мурат?», такой гордый стал, конечно, у него старший брат – министр здравоохранения…

…И шаркает, шаркает.

Боже, какая пошлость, какая скука – невыносимая, как азиатская жара, как его сахарные зубы, о которых он ревностно заботится, вычищая палочкой, как бутылка с водой, с которой он ходит в туалет, чтобы омыться после мочеиспускания, как его лицо, – опростившееся, погасшее, обыденное, всегда озабоченное, плоское! Мне решительно нечего делать с этим лицом – только терпеть, стиснув зубы, или немедленно встать и, подвывая, рвануть туда, в степь, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее, по пескам и барханам, работая локтями, коленками, пятками, на кровавом пузе – только прочь, куда глаза глядят!