Александр Чанцев - Желтый Ангус [сборник]

Капиллярная ручка церковного купола пишет для Бога небесные записки.

Руки укутанных детей в космонавтных комбинезончиках как распростертые крылья ангелов. («Разделяют с нами брашна серафимы, / Осеняют нас крылами легче дыма. / Сотворяют с нами знамение-чудо, / Возлагают наши душеньки на блюдо» Клюева.) Воздух в парке тоже детский. Перед выходом в космос.

Душа, склоняясь ко сну, дну воет на луну в снегу.

Паранойя летает на крылышках прокладки.

Твои духи лучше пахнут назавтра на мне.

Оплевали домофон. Послание от кого-то кому-то, бутылка в море. Высокое в своей анонимности искусство (средневековые авторы не подписывали свои произведения, ибо авторство всегда Бога).

Не могу рассчитывать на любовь только потому, что вырос? Забрать бы у детей (им не нужна), да размер не подойдет.

В старости люди становятся жадными. Как-то неуклюже – до еды, лишнего куска, каких-то не очень нужных вещей и гаджетов. А экономят даже на сне. Жалко.

Начинать каждый раз с новым человеком – как повторяющийся кошмар о том, как запнулся у доски и начинаешь читать стихотворение с начала.

В «башнях молчания» птицы обгладывают мясо с костей перед их захоронением. Квартиры – соты, которые выели молчанием.

Если бы во мне проснулся ребенок, он заплакал бы, как в темной комнате без родителей.

Учась пониманию самых простых вещей, как самому сложному китайскому, каждый выдумывает свой словарь заново.

Владимир Казаков, Ханс Хенни Янн – странно, что о самых важных последних авторах я ничего не написал. Хотя – не странно. В детстве, сочиняя свою Нобелевскую речь, я в ней отдельно просил не писать обо мне литературоведческих статей. И сочинял рассказы о сыне Сатаны, закатном, фиолетовом. Но – это уже о другой изначальности.

Есть фантомные боли. А как называется – когда все на месте, но чувствуешь себя все равно ампутированным?

Мой псевдоним – и.о. Ф.И.О. Как и я сам.

«Alex climbed out of five levels of complex nightmare» (B. Sterling, Heavy Weather). Да, спускаешься в кошмар(ы) на скоростном лифте, выбираешься – как из подпола с придавленной крышкой («сны с беспричинно низкими потолками» из «Египетской марки» Мандельштама). У кошмаров лучше связь с жизнью – по обе стороны: и правдоподобней, и тяжелей стряхнуть. Они даже, может быть, не очень и сны, а двойчатые фантомы их родственников.

Вены проступают на руке, как ветки на фоне неба: человек – дерево вспять.

Он и она – две половины булочки, ребенок – котлета между. Мышление McDonald’s.

Время фильма очень редко равно времени обычному.

Декабрь – утро, зябня, быстро запахивается в вечерние одежды.

Лица людей к старости расплываются – и земля в себя зовет, и на небе ждут. Космос за следующим окном!

Непроизнесенные речи громче настоящих – сделать спектакль из мысленных диалогов и играть только перед пустым залом.

Нет ничего тревожней речи диктора из чьей-то квартиры ночью, ближе к утру. Энтузиазм беды, диктатор паники.

Ребенок возрастается, человек умаляется, но точки пересечения у них нет.

Как-то на даче в пьяном споре с другом произнес фразу «назови мне 51 причину, почему это так!» А давеча проснулся, помня свою последнюю фразу в споре с кем-то: «степень моего знакомства с этим предметом превосходит, увы, пределы желаемого». Ум, когда он свободен от хозяина, резвится без поводка, гораздо более интересный собеседник.

Смотреть, как набухают у женщин слезы, упоительнее, чем как соски. Скатываются со зрачка, карабкаются через веки, прячутся, дрожа, между ресницами… Взгляд зло молодеет и становится беззащитно честным.

Снег вышел из дома. Двоеточие шагов.

В Хлебникове есть неожиданно все. Ветхий Завет и Таро? Армия освобождения смысла? Имплозия начала?

Понимание во взгляде загорается, как лампочка в сортире коммунальной квартиры, – самое главное в человеке, и самое загаженное.

Сон – отстраненный вуайеризм за тем, как твой мозг занимается любовью.

Успеть подписать петицию «разрешить продажу оружия в целях эвтаназии и суицида».

Писать из боли, ностальгии и временного вывиха ума – отдушина в жизни в страхе.

Проматывать ленту на телефоне – отслюнивать сдачу временщику Харону мелкими.

«Путеводитель растерянных» Моше Маймона, сына судьи из Кордовы, жившего в конце двенадцатого века, читать не буду, чтобы не потерять по дороге очарование названия.

Проводил с утра сны – встретил болезни, кошмары тела.

Одиночество всегда полюбляешь безответно.

«Зима – самое старое время года. Она увеличивает возраст наших воспоминаний. Она отсылает нас к далекому прошлому. Дом под снегом сразу стареет» (Г. Башляр. «Поэтика пространства»).