Слава Полищук: Осенью мы уйдем

В один из первых месяцев, после уборки к нам подошел старослужащий и поставил тарелку с кусками сахара. Но съесть его мы так и не успели. Командир взвода, получивший с утра выговор за пьянку, выгнал нас на плац. Маршируя по свежему снежку, я перекатывал во рту сладкий шершавый кусок, а прапорщик матерился. Наши ноги никак не поднимались на четверть метра от заснеженного асфальта.

Голый, неуютный прямоугольник столовой вмещал одновременно пятьсот человек. Вдоль серых стен стояли длинные столы и лавки, образуя широкий проход, по которому носились раздатчики пищи. Старшим над ними в тот день был Генка Могилев. Повара опаздывали, и оставалось мало времени до того, как четыре роты голодных солдат, не выспавшихся после ночной смены, не успевших выкурить сигаретку до завтрака, уже облаянных офицерами, начнут забегать в столовую. Генка окликнул одного раздатчика, посылая его за чем-то. Раздатчик то ли замешкался, то ли отказался. Генка ударил его по лицу. К вечеру скула опухла, а через два дня раздатчик очутился в госпитале с переломом челюсти. На Генку завели «дело».

В дисбате Генка сгнил, сгнил заживо.

Язвы появляются на месте царапин, порезов, трещинок и синяков. Кожа краснеет, нарыв не заживает, делается все глубже. А всего-то надо отмыться, отоспаться, отлежаться в чистоте, тепле, погрызть какую-нибудь зелень, надо бы немного солнца.

Командир роты, капитан Турава, на вечерней поверке, выйдя перед строем, улыбаясь спросил, есть ли больные. Назвавшихся отправили отскребать бритвенными лезвиями и зубными щетками унитазы. Больше никто никогда не выходил.

В тюрьме Генка пытался добраться до врача. Когда он уже не мог ходить, его положили в госпиталь. Но гной попал в кровь.

Утренний крик дневального разорвал непрочную ночную тишину спящей казармы. Вопль вошел в голову тупым, зазубренным острием. Он скрутился спиралью в животе, и спираль эта тут же скинула ноги с кровати на холодный линолеумный пол. Громадное пространство казармы отнимало тепло, собранное телом, бережно сохраненное одеялом. Крик отменял твое ночное существование, те часы сна, когда остаешься наедине с собой, со своим бытием. В течение нескольких секунд он бил тебя наотмашь, как бы поставленного перед боксерской «грушей», закрепленной с обеих сторон, снизу и сверху. Грушу оттянули, она летит, сталкиваясь с преградой — твоей головой, отскакивает от нее, но, возвращаемая тонкой металлической струной, снова и снова бьет по голове, пока натяжение струны не ослабевает.

В то утро я встал раньше, чтобы не быть неожиданно застигнутым криком. Зевая и поправляя повязку на рукаве, подошел дневальный и сказал, что в штаб пришла телефонограмма о смерти в дисбате Генки Могилева.

По воскресеньям нас вывозили «на кирпич». Его лепили на небольших заводиках, похожих на развалины. Лепили рабочие, а на разгрузку вагонеток пригоняли пациентов лечебно-трудовых профилакториев, вытрезвителей и военных строителей. Количество пьяных в городе наводило на мысль о многочисленных орденах на знамени Ижевска, полученных, казалось, за сдачу пустой посуды.

Из огненного провала в торце цеха по рельсам выкатывались платформы, несколько часов назад загруженные брусками сырой глины. Верхние ряды были охвачены пламенем. Кирпичи, лежавшие ближе к огню, вырывавшемуся из раскаленных трубок, казались янтарными и прозрачными от кипящей в них лавы. Пока платформы докатывались до нас, пламя исчезало и становились видны оплавившиеся черные края. Штабеля новорожденных кирпичей обдавали жаром.

Схватив два кирпича одновременно, удержать их дольше нескольких секунд было невозможно. Брезентовые рукавицы обжигали ладони. Укладывать полагалось в узнаваемой форме зубца Кремлевской стены на дощатые поддоны. Иногда «зубец» рушился и приходилось перекладывать несколько тысяч кирпичей. Норма в две платформы была жесткой. К полудню я понимал, что в меня вставлен железный штырь г-образной формы. Верхняя, горизонтальная, перекладина — это моя спина, стою я на ногах, которые уже давно превратились в горячую вату, и держусь на вертикальном стержне буквы «г», как на вертеле. Опустившись на рельсы и сбросив прожженные рукавицы, я втыкал и втыкал распаренные руки в усыпанный кирпичной крошкой снег.

В цехе вдоль стен тянулись трубы в два ряда, образуя углубление. Я вытягивался на трубах, обмотанных мягкой изоляционной ватой, бережно устраивая спину в углублении, пока крик сержанта не поднимал меня.