Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

— А вы можете доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Что тут доказывать, когда я убил человека?

Бутылка выскользнула из пальцев Оуэна и упала на пол, но виски оставалось так мало, что вылилось всего несколько капель.

— Вы архитектор, да? — осведомился Оуэн. — Я теперь вспомнил. — Он неуклюже подобрал бутылку, но оставил ее стоять на полу.

— Какая разница?

— Я просто думаю.

— Что вы думаете? — нетерпеливо спросил Гай.

— Просто вы, мне сдается, немножко тронутый — если хотите знать мое мнение. Я не говорю, что вы и в самом деле такой. — И сквозь пьяный туман на лице Оуэна проступил элементарный страх, что Гай сейчас встанет и ударит его. Когда же Оуэн увидел, что Гай не двигается с места, он снова уселся поудобнее, еще глубже забравшись в кресло.

Гай пытался нащупать какую-нибудь конкретную мысль, чтобы изложить Оуэну. Не хотелось терять слушателя, даже такого безучастного.

— Послушайте, как вы относитесь к тем вашим знакомым, которые кого-то убили? Как вы с ними обходитесь? Проводите время так же, как и с любым другим?

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы:

— Кретин!

Оуэн чуть дернулся в кресле, но безмятежность пересилила. Он, казалось, не мог решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Да мне-то какое дело? — твердо произнес он.

— Как какое? Ведь вы — член общества!

— Ну, так пускай общество и печется, — отозвался Оуэн, лениво махнув рукой, глядя на бутылку, где виски оставалось на донышке.

Какое мне дело, повторил про себя Гай. Это и вправду его позиция или он просто пьян? Наверное, все-таки позиция. Зачем ему сейчас лгать? Потом Гай вспомнил, что подобной позиции придерживался и сам, когда подозревал Бруно, — еще до того, как Бруно развязал свою травлю. Неужели это позиция большинства? А если так, то что есть общество?

Гай повернулся к Оуэну спиной. Он прекрасно знал, что такое общество. Но, пришло ему в голову, думая об обществе сейчас, в применении к нынешней своей ситуации, он имеет в виду закон и его неумолимые правила. А общество — это люди: как Оуэн, как он сам, как, скажем, Бриллхарт из Палм-Бич. Интересно, донес бы на него Бриллхарт? Нет. Гай не мог представить себе, чтобы Бриллхарт донес. Любой человек понадеялся бы на кого-нибудь другого, а тот, другой, — еще на кого-нибудь, и в конечном итоге этого не сделал бы никто. А правила, а закон — так ли уж они важны? Разве не закон связывал его с Мириам? Ведь убит человек, и, значит, люди должны решать. И если людей — от Оуэна до Бриллхарта — это не волнует в достаточной степени, чтобы выдать убийцу, то почему он должен волноваться? Что это взбрело ему в голову сегодня утром — пойти и сдаться в полицию? Что это за мазохизм? Нет, сдаваться не надо. Что, собственно, остается теперь у него на совести? Кто из людей теперь донесет на него?

— Разве какой-нибудь шпик, — проговорил Гай. — Шпик, думаю, может донести.

— Вот это верно, — согласился Оуэн. — Грязный, вонючий шпик. — Он громко, с облегчением расхохотался.

Нахмурившись, Гай глядел прямо перед собою. Он старался нащупать мысль, блеснувшую в отдалении. Закон и общество — разные вещи, вот исходная точка. Общество — это люди: он сам, Оуэн, Бриллхарт — и они не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон — имеет.

— И все же предполагается, что закон выражает волю общества. Но он не выражает. Или выражает — но только волю людей, когда они сообща, — прибавил Гай, сознавая, что, как всегда, возвращается вспять, не достигнув цели, пытаясь прояснить, до невозможности усложняет вопрос.

— Гм-м? — промычал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы разметались по лбу, глаза почти совершенно закрылись.

— Нет, сообща люди могут лишь линчевать убийцу, но предполагается, что как раз от этого закон и должен гарантировать.

— Никогда не одобрял суды Линча, — вставил Оуэн. — Нечестно это! Пятно на всем Юге — неспр-в-дливо!

— Я исхожу из того, что если общество не имеет права отнимать жизнь у человека, то и закон такого права не имеет тоже. То есть, если считать, что закон — собрание установлений, навязанных сверху, в которые никто не может вмешиваться, которых ни единое живое существо не смеет касаться. Но в конце-то концов закон имеет дело с людьми, с живыми существами. Такими, как вы или я. В частности, мой случай. Рассмотрим сейчас именно мой случай. Но тут логика. Знаете ли вы, Оуэн, одну простую вещь? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о людях. Она хороша, когда вы возводите здание, потому что ваш материал подчиняется ей, но… — последний довод развеялся прахом. Выросла какая-то стена, и следующее слово об нее разбилось — просто потому, что Гай не в силах был больше думать. Он говорил громко, отчетливо, зная при этом, что Оуэн не слышит, даже если и пытается слушать. И все же Оуэн пять минут назад действительно с полным равнодушием относился к его вине.