Александр Рапопорт - Танцующие свитки

Мужчина поднялся, Ефим вышел проводить его до калитки.

— Это весь багаж? — спросил он, взгляну на ранец, висевший у того за спиной.

— Самое дорогое оставляю у тебя.

— И вы куда теперь?

— Мир, слава Богу, велик, — улыбнулся гость и протянул руку для прощания.

Посоветоваться было не с кем, и до пятницы Ефим решил ничего не предпринимать. История, в которую он неожиданно попал, ничего веселого не сулила. Кто же придет в пятницу вечером? Знает ли он этих людей? Среди соседей по улице евреев не наблюдалось, что такое свитки Торы, они и ведать не ведали. По довоенным посещениям ровесников Ефим помнил иконы у большинства из них, но иконы-то все держали открыто. А свитки, выходит, надо прятать. Среди друзей отца и подруг матери верующих евреев не было. Единственным верующим, которого Ефим знал, был его собственный дед Шломо. Дед читал Тору и ребенком Ефим забирался с коленями на стул и разглядывал квадратные буквы в толстой книге, лежавшей на скатерти. Когда-то давно Шломо был меламедом, и пока родителей не было дома, он учил своих внуков за неимением других учеников. Сейчас Ефим помнил только, что букв было двадцать две. И что читать их надо справа налево. Еще были какие-то «огласовки». Без малого двадцать лет назад он узнал об этом от покойного деда и благополучно забыл вскоре после его смерти. Ефим открыл дверцы шкафа и посмотрел на надписи, одинаковые на обоих чехлах.

«СЕФЕР ТОРА», — прочел он неожиданно для себя.

День прошел незаметно в уборке комнат, в чистке крыши, в хлопотах по дому и по двору. Прежний постоялец не расчищал снег нигде кроме дорожки от калитки к порогу. Намело прилично, но Ефим радовался этой работе. Улица, пока ходил к колонке за водой, выглядела безлюдной. В некоторых окошках по вечер зажегся свет, но заходить к соседям он не спешил. У всех своё горе, а тут он — целый-невредимый… Перед сном решил наколоть дров и протопить печь. Угля не было, но в сенях подсыхали березовые поленья, будто дожидались Ефима. «Как в прежние времена», — подумал он. Топор лежал на своем месте, рядом с поленьями. Когда вся семья еще жила вместе и жив был дед, печь растапливал отец. Ефим и старший брат любили смотреть, как отец колет дрова, настругивает ножом лучинки, потом складывает их шалашиком и поджигает лежащий в шалашике газетный комок. Комок разворачивался, от его огня лучинки вспыхивали, загорались палочки потолще, а потом уж они с братом подкидывали дрова в печку, пока отец не скажет: «Довольно». А теперь отец с матерью живут у сестры, брат еще до войны женился и переехал в другой город, так что печь топить Ефиму.

Среди посуды он заметил потускневший дедов подстаканник из похожего на серебро сплава — витая ручка, «на фасаде» изображение памятника Минину и Пожарскому — подарок, которым дед дорожил — и решил, что будет пользоваться им в память о Шломо. Вода в чайнике закипела быстро. Заварка и рафинад, выданные в дорогу интендантом, еще оставались. Выпив два стакана сладкого чаю, Ефим растянулся на лежаке. И подумал о том, что в понедельник надо попробовать устроится на мехзавод, где раньше работал. Токарное дело прокормит. И еще о том, что на заводе много молодых женщин, будет, с кем познакомиться.

В сумраке он услышал, как скрипнули дверцы шкафа. Они распахнулись, и в лунном свете, проникавшем сквозь заиндевелое стекло вспыхнули вытканные золотой нитью буквы и серебряная вышивка. А дальше оба чехла сползли, будто невидимая рука расстегнула их и помогла свиткам выбраться из оболочки. Ефим затаил дыхание. Свитки сделали пару коротких шагов и с легким стуком спрыгнули на пол. Они закружились один вокруг другого, и сложное их движение напоминало танец. Да, можно было поклясться — они танцевали друг перед другом! С шелестом виток за витком свитки начали разворачиваться, их верхние ручки превратились в ладони, нижние — в ступни, и вот уже две полунагих фигуры — мужская и женская, проступили под прозрачными пеленами, которые как мантии волновались у них за плечами. Эти существа были меньше и тоньше обычных людей, и их можно было бы принять за искусно сделанные куклы, но при этом они были живыми. Они были юношей и девушкой, женихом и невестой, а танец, в котором они молча кружились, был их любовной игрой, которую они с наслаждением вели, по-видимому, уже не первую ночь. И в этом танце, сопровождаемом круженьем и шорохом развернутых свитков, умудряясь не запутаться в них, каждый, соревнуясь, старался не уступить, но утомить и обессилить другого, взять верх, восторжествовать над партнером.