Олег Дриманович - Солнцедар

Сегодня утром режим был порушен, а накануне вечером, перед прибытием Растёбина, случился очередной инцидент, стоивший подводникам изъятых удостоверений личности. Мичман Мурзянов устроил бой посуды в буфете. Затем качался на ветке редкого самшитового дерева, занесённого в Красную книгу. Очередное ходатайство о воссоединении с семьей было отклонено. С горя мичман впал в подростковый вандализм. У Позгалёва документ изъяли за компанию — слишком рьяно вступился за товарища, и вообще, раз старший по званию — отвечай за непутевого друга-дизелиста.

— Всё ведьма-заведующая, старая клизма! — кипятился Мурзянов.

— Корректней, мичман: гюрза, — поправлял атомник.

Поначалу Никита не разделял их мнение о Нелли Валерьевне — милая дама. Потом, правда, вспомнилось, что глаза заведующей ему сразу показались преувеличенно-лучистыми.

— Швартуйся к стацпирсу, — зазывал Алик к столу пробудившегося капитана.

— Пока на бочках, — хмурился Позгалёв.

— Может, шила? — с вкрадчивым вызовом спрашивал мичман.

— Смотри, прочный корпус не у меня треснет, — стрелял пальцем в Алика каптри.

Никита плохо понимал субмаринный сленг, сознавая, что это и не блатная феня.

Не жаргон — язык — ёмкий, точный, — как-бы сообщали их важные лица.

В общем, Ян начал пить в то утро на «бочках», что означало — в акватории дальней койки. Алик с Никитой — у стацпирса, то есть за столом. Каптри долго раскачивался, цедя грузинское на волне жестокого похмелья, прежде чем решился перейти к шилу, оно же С2Н5ОН — медспирт. Хлобыстнул, и хмурое лицо засветилось азартной зеленью глаз. Эти глаза василиска успешно гипнотизировали разновозрастных санаторских сестер, что друзьям и помогало добывать вожделенную влагу.

— Работа такая. Напробуешься, пока приборы протрёшь, — разъяснял, постукивая по стакану бледным от пьянства ногтем, Позгалёв. — Значит, переводчик со штаба флота?

— Ага, — двигая кадыком, нервно сглатывал Никита.

— Особист, что ли? — подначивал Ян.

Никита совсем терялся, краснел, как школьник. И глаза ещё эти напротив — смешливые, цепкие, с лёту ухватывающие всю твою подноготную, прячь не прячь.

«Особист», «шило», «прочный корпус», «бочки»… Растёбин понимал с трудом, но щёки для порядка пыжил, мысленно угрызаясь: хреновый из меня переводчик, хреновый. Алик тем временем плескал из быстро пустеющей бутылки в стаканы, семенил к бочкам, проливая на пальцы и палубу.

— Што ль за знакомство? — каптри возносил граненный над головой, — штабной не штабной, считай, сейчас ты из подплава. В подплаве, запомни, все равны, каблуками не щёлкают, каст нет, на всех одного пошива эр-бэ, на всех один прочный корпус, что в перспективе — одна могила. А этот дизелятник, — кивал на Мурзянова, — вообще в первом отсеке в обнимку с торпедами спит.

В Никитиной голове происходила нехорошая раздвоенность. Впервые вровень со взрослыми, да еще с какими. Впервые на расстоянии вытянутой руки от настоящей свободы. Но портупея придуманной роли сковывала, тянула на взлёте к земле. Всё предусмотрел отец, мог же в любой гражданский санаторий определить, но нет, таким манёвром даже за тысячу километров он словно держал сына на поводке, в ошейнике придуманной легенды, обязывающей помнить о дисциплине и самоконтроле.

А дизелист, как назло, поднимал тост за какую-то свободу. Сначала остатки вина на нее извёл, затем подключил шило.

— Прощай, железо, прощай, подплав, глуши ГЭУ и испарители!

Железо, прочный корпус — субмарина — первое, что Никите удалось расшифровать.

С шилом посложней, совсем другая опера. Отчего вдруг шило? Разве что спирт неслабо дырявит глотку?

— От-того, что не утаишь, — хитро лыбился Ян.

Оба пили жадно, будто торопя беспамятство. На тосты мичманские каптри лишь попыхивал сигаретой. Задумчиво улыбаясь сквозистой зеленью глаз, спрашивал друга:

— Мурз, а на что тебе вольная? Ты ж не заметишь — проимеешь.

— А тебе? Или передумал с рапортом?

— Что даром прилетает, не ценим, закон Бойля-Мариотта.

От спирта Никита совсем сломался, тужиться с переводом никак не выходило, но суть пикировки вроде уловил. Хоста была их последним походом. По возвращении друзья решили подавать рапорта. Дембельская свобода — вот за что поднимал тост Алик. 91-й стал первым годом, когда Родина даровала своим защитникам вольную — право уйти на гражданку по собственному желанию.

Весь день, безвылазно, забыв о завтраке, обеде, ужине. Арбуз, консервы, сухой лаваш — «королевская закусь». По двадцатому разу за знакомство, обмывая его вином, спиртом, какой-то свирепой бормотухой, хранившейся у запасливых водяных на опохмел за батареей. Растёбин не отставал, старался держать штабную марку, не ударить в грязь лицом. В итоге, встав из-за стола, не почуял ног, и с тяжёлым креном свалился до следующего утра на ближайшую кровать, ударив-таки физиономией во что-то слякотное.