Алекс Дубас - Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ [сборник]

Родители не успокоили. Они рассказывали что-то о неизбежности и судьбе.

Это пугало еще больше.

Спасла ситуацию бабушка, вспомнив народную мудрость (она же бабушка):

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Фраза была непонятной, но успокаивающей. Наверное, из-за двух предлогов «не». И если «не бывать» я понял, то «не миновать» мне показалось тоже чем-то нейтральным. Есть в русском языке слова, которые на слух звучат очень красиво и мягко, а означают совсем не то, что кажется. Слово «телятина», например.

Сергей уверенно держит скорость сто пятьдесят.

Малышу что-то нездоровится. Лоб слишком теплый. Его клонит в сон. Он не хочет слушать истории. Просит пить. Укладываю его на заднем сиденье. Накрываю курткой. А может, просто перевозбудился? За эту неделю у него случилось столько событий и эмоций, сколько не было еще за всю его жизнь.

Вот маленькая ручка держит ящерицу. Как и папы всей земли, я объясняю, что если потянуть ее за хвост, она его отбросит.

Рыба с тебя ростом. Давай заглянем ей под жабры. Видишь эти полоски? Значит, этот лещ – мальчик, мужчина…

Подсекай!.. Отлично, малыш. Получится в другой раз.

Соседний лагерь устроил дискотеку-карнавал.

Твой первый карнавал. Как будто ты в сказке.

И для тебя ряженые на самом деле – настоящие. Эта тетя – настоящая русалка. Этот дядя – действительно ковбой, этот – врач, этот – повар, а этот, страшный, – всамделишный скелет. Ты не оценишь иронии и не поймешь сейчас, что только дядя Абдулла в татарской шапочке и с красным носом не переодевался. Он такой и есть.

Здесь у тебя появляются взрослые друзья. Папины, но теперь уже и твои.

И тетя Ира, которая учит готовить тебя суши.

И грузин дядя Гия со своими друзьями-армянами, которые называют тебя Робик-джан.

– Папа, ты иди, погуляй. Я пообщаюсь с твоими друзьями.

Хитрые подмигивания ребят:

– Иди, иди, мы присмотрим.

Мы продолжаем путь. Нас останавливает гаишник. Превышение скорости. Просит пятьсот рублей. Даем. Берет деньги. Отпускает.

Через двадцать минут – еще один. Такой же, только толще и неприятней. Этот – актер. От скуки издевается. «Вы что, предлагаете взятку должностному лицу?» В конечном итоге соглашается на тысячу. Берет ее с неприязнью, всем своим видом показывая, какие же мы ничтожества.

Через несколько километров – уже двое. Синхронно поднимают жезлы. Останавливаемся. Чем дальше гаишники расставлены по трассе, тем они неприятнее.

Это как в сказках о дремучем лесе: чем больше ты углубляешься в чащу, тем страшнее становятся персонажи. И вполне приемлемых старичков-лесовичков в грибных шляпах сменяют кикиморы болотные и трехголовые волки.

Здесь по полной программе. Ремни безопасности, аптечка, не включенные фары, сверка номеров.

Сергей вышел. Разговаривает перед машиной с главным.

Очень спешим. Умер отец. Ребенок болен.

В ответ он слышит, что одним евреем стало меньше.

А если пацан сдохнет, то скоро станет и двумя.

Все происходит моментально.

Молниеносное движение Сергея, и гаишник складывается пополам.

Я сижу на переднем сиденье. Окно открыто. Прекрасно слышу и вижу всю сцену. Как суфлер в ракушке. Оборачиваюсь. Роби спит сзади. Вытянулся. Куртка сползла. Надо подоткнуть.

К Сергею бежит второй милиционер, его рука копошится в кобуре. Когда он пробегает мимо, уже снимая пистолет с предохранителя, я распахиваю дверь, сшибая его с ног. Он картинно падает, пистолет, успев выстрелить в облако, отлетает в сторону. Облако – причудливое. Похожее на земной шар. Я почему-то успеваю это отметить.

Все это мысленно. На самом деле я сижу, сжав зубы и вцепившись в ручку двери. Я окаменел. Я не помогу Сергею. Я больше никогда и ни с кем не скрещу шпаги. Я дал обет. И, знаю, сейчас Вселенная меня проверяет – насколько я тверд.

За меня все это делает водитель. Догадываюсь, где он служил. Он ныряет под второго гаишника. Бодает его, валит на асфальт. Скрепляет парней их же наручниками. Отбрасывает рации. Прыгает в машину. Врубает скорость. Все заняло секунды. На трассе – никого. Роби не проснулся. Бровки хмурятся. Тревожный сон.

Наверное, когда-нибудь, и скорее всего, совсем скоро, малыш, ты мне будешь задавать другие вопросы.

Не такие, как сейчас: «Почему дом называется домом?»

И, наверное, мне будет проще на них ответить. А может быть, и не проще.

Я расскажу тебе сам, или ты прочтешь об этом в старых газетных вырезках, найденных среди моих дипломов, наград и призов, собранных бабушкой, и спросишь: