Мария Дуэньяс - Нити судьбы

Гонсало не ответил ни «да», ни «нет», но подтверждение моих слов повисло в воздухе, смешавшись с аккордами болеро.

— Марита, невеста моего сына, хорошая девушка: добрая и восторженная, хотя и не слишком сообразительная. Как бы то ни было, я ею доволен: она единственная, кому удалось наконец остепенить балбеса Карлоса, твоего брата, и через пару месяцев они пойдут под венец.

Мы оба кинули взгляд на Мариту. В тот момент она шушукалась со своей сестрой Тете, и обе они, одетые в платья из ателье «У Харис», не спускали с нас глаз. Натянуто улыбнувшись, я подумала, что следует держать ухо востро со своими клиентками, которые, как сирены своим пением, заманили меня сюда в этот грустный последний вечер уходящего года.

Отец между тем продолжал говорить:

— Я трижды видел тебя этой осенью. В первый раз — когда ты вышла из такси и направилась в «Эмбасси»: я гулял со своей собакой метрах в пятидесяти оттуда, но ты меня не заметила.

— Да, я действительно тебя не заметила. Я почти всегда тороплюсь и мало смотрю по сторонам.

— Мне показалось, что это ты, но я видел тебя всего несколько секунд и подумал, что, возможно, ошибся. Второй раз я встретил тебя в субботу утром в музее «Прадо» — я люблю иногда там бывать. Я шел за тобой, держась поодаль, пока ты ходила по залам, все еще сомневаясь, что это действительно ты. Потом ты направилась в гардероб, забрала оттуда папку и уселась рисовать перед портретом Изабеллы Португальской работы Тициана. Я устроился в другом углу того же зала и оттуда наблюдал за тобой, пока ты не стала собирать вещи. Тогда я ушел, убедившись, что не ошибся. Это была ты, только очень изменившаяся: более зрелая, более уверенная и элегантная, но, несомненно, та самая девушка, моя дочь, с которой я познакомился накануне войны, походившая тогда на испуганного мышонка.

Мне не хотелось, чтобы отец углублялся в лирические воспоминания, и я поспешила спросить:

— А в третий раз?

— Всего пару недель назад. Ты шла по улице Веласкеса, а я ехал на машине с Маритой: мы обедали у наших друзей, Карлос тогда был занят. Мы оба тебя заметили, и, к моему огромному удивлению, Марита сказала, что ты ее новая модистка, приехала из Марокко и тебя зовут Харис — фамилию я не запомнил.

— Агорик. На самом деле это моя настоящая фамилия, только записанная наоборот. Кирога — Агорик.

— Неплохо звучит. Что ж, выпьем чего-нибудь, сеньорита Агорик? — усмехнувшись, предложил он.

Мы прошли через толпу и взяли с серебряного подноса у официанта два бокала шампанского. Оркестр заиграл румбу, и танцевальная площадка вновь стала заполняться парами.

— Думаю, мне не стоит открывать Марите твое настоящее имя и посвящать в наши с тобой отношения? — сказал Гонсало, как только мы остановились в спокойном месте. — Как я тебе сказал, она хорошая девушка, но уж очень любит сплетни и совсем не умеет хранить секреты.

— Я буду очень тебе благодарна, если ты ничего никому не расскажешь. Но в любом случае хочу, чтобы ты знал: мое новое имя получено абсолютно официально и мой марокканский паспорт — настоящий.

— Полагаю, для всех этих перемен у тебя были веские основания.

— Разумеется. Это придает моему ателье экзотический колорит, привлекающий клиенток, и в то же время избавляет меня от возможного преследования со стороны полиции — за кражу, в которой обвинил меня твой сын.

— Карлос заявил на тебя в полицию? — Рука Гонсало застыла в воздухе, не донеся бокал до рта. Его изумление казалось неподдельным.

— Нет, не Карлос, другой твой сын, Энрике. Это произошло незадолго до начала войны. Он обвинил меня в том, что я украла деньги и драгоценности, которые ты мне передал.

Сжатые губы Гонсало растянулись в горькой улыбке.

— Энрике убили через три дня после восстания. За неделю до этого мы с ним сильно повздорили. Он, с головой погрузившись в политику, чувствовал, что скоро должно что-то разразиться, поэтому настаивал, чтобы мы вывезли из Испании деньги, украшения и ценные вещи. Мне пришлось сообщить ему, что я передал тебе твою часть наследства; конечно, можно было этого не делать, но я предпочел открыть ему правду. Я рассказал ему все — про Долорес и про тебя.

— И твоему сыну это не понравилось, — заключила я.

— Энрике пришел в ярость и чего только мне не наговорил. Потом он позвал Серванду, старую служанку — ты, наверное, ее помнишь — и расспросил о вашем визите. Она заявила, что видела, как ты выбежала из квартиры со свертком в руках, — тогда-то он, должно быть, и сочинил эту нелепую версию насчет кражи. После ссоры Энрике ушел, хлопнув дверью так, что в доме зазвенели стекла. В следующий раз я увидел его только одиннадцать дней спустя, среди трупов на стадионе «Метрополитано», с простреленной головой.