Мария Дуэньяс - Нити судьбы

Гонсало Альварадо — мой отец, наконец переставший быть для меня призраком без лица и имени, — говорил теперь гораздо спокойнее и увереннее. Чем дольше длилась его речь, тем больше в нем чувствовался другой человек, каким он, несомненно, был в прежние времена: уверенный в себе, решительный в словах и поступках, привыкший распоряжаться и никогда не сомневавшийся в своей правоте. Начало этой речи далось ему с трудом: нелегко встретиться со старой любовью и взрослой дочерью после разлуки в долгие четверть века. Однако постепенно он избавлялся от неловкости, и уверенность вернулась к нему. Он говорил решительно, искренне и прямолинейно, как человек, которому уже нечего терять.

— Знаешь что, Сира? Я действительно любил твою маму, любил безумно, по-настоящему, и если бы только все было по-другому и мы никогда бы не расставались… Но увы, наша жизнь сложилась иначе.

Отец отвел взгляд от меня и перевел его на маму, чтобы посмотреть в ее большие ореховые глаза, накопившие усталость за долгие годы, проведенные над шитьем. На ее зрелую красоту, не нуждавшуюся ни в косметике, ни в украшениях.

— Я недостаточно боролся за тебя, правда, Долорес? Не смог пойти против своей семьи и поступил с тобой недостойно. Ну а дальше — ты знаешь: я стал жить той жизнью, какую предписывало мне мое положение, привык к другой женщине и завел другую семью.

Мама слушала молча, сохраняя внешнюю невозмутимость. Нельзя было угадать, скрывала ли она свои чувства или просто эти слова не вызывали в ней никаких эмоций. Невозможно было понять, о чем она думала — такая неподвижная, с безупречной осанкой, в новом костюме, которого я никогда на ней не видела, — должно быть, сшитом из обрезков материала какой-то более богатой и счастливой женщины. Отец, ничуть не обескураженный ее упорным молчанием, продолжал говорить:

— Не знаю, поверите вы мне или нет, но сейчас, когда любой день может оказаться для меня последним, я безумно жалею, что столько лет лишал вас своей заботы и даже не познакомился с тобой, Сира. Я должен был проявить больше настойчивости, чтобы не потерять вас, но все складывалось против нас, и ты, Долорес, была слишком гордой: не хотела довольствоваться теми крохами моей жизни, которые я мог вам уделять. Я не в силах был принадлежать вам целиком, но ты соглашалась принять только все или ничего. Твоя мама очень упрямая — да, дочка, — очень упрямая и непреклонная. А я, наверное, повел себя как малодушный кретин, но, впрочем, сейчас уже не время оплакивать прошлое.

Отец несколько секунд хранил молчание, размышляя и не глядя на нас. Потом глубоко втянул носом воздух, с силой выдохнул и, оторвавшись от спинки кресла, подался всем телом вперед, словно собираясь перейти от долгого предисловия к самой сути своей речи. Казалось, он решился наконец отогнать от себя горькие ностальгические воспоминания, чтобы сосредоточиться на более насущных вопросах настоящего.

— Простите меня, я не хочу отнимать у вас лишнее время своими запоздалыми сетованиями. Давайте перейдем к делу. Я позвал вас, чтобы довести до вашего сведения свою последнюю волю. И очень прошу понять меня правильно и не истолковывать мои действия превратно. Я не пытаюсь компенсировать вам свое многолетнее отсутствие или продемонстрировать раскаяние и тем более не надеюсь купить таким образом вашу любовь через столько лет. Единственное мое желание — расставить все по законным местам, чтобы быть спокойным, когда пробьет мой час.

В первый раз с начала нашего разговора отец поднялся с кресла и направился к письменному столу. Я проводила его взглядом: широкая спина, великолепный покрой пиджака, легкая походка, несмотря на грузность комплекции. Потом я обратила внимание на картину, висевшую на стене в глубине комнаты: этот огромный портрет невозможно было не заметить. Элегантная дама заурядной внешности, одетая по моде начала века, с тиарой на коротких завитых волосах, неприветливо смотрела с полотна, заключенного в золоченую раму. Обернувшись, отец кивнул на полотно.

— Моя мать, донья Карлота, твоя бабушка. Помнишь ее, Долорес? Вот уже семь лет, как ее не стало; случись это четверть века назад, и ты, Сира, наверное, родилась бы в этом доме. Впрочем, не стоить тревожить покой мертвых.

Отец говорил, уже не глядя на нас, занятый своими делами за письменным столом. Он выдвинул несколько ящиков, что-то оттуда вынул, перебрал какие-то бумаги и, собрав все в один ворох, направился к нам. Он приближался, не отрывая взгляда от мамы.