Мария Дуэньяс - Нити судьбы

— И последняя деталь, — заметил Хиллгарт.

Мы собирались выйти из комнаты, и он уже взялся за ручку двери, но, задержавшись, пристально посмотрел на меня из-под своих густых бровей. Хотя наша встреча чрезвычайно затянулась, Хиллгарт выглядел так же, как и утром: безупречно завязанный узел галстука, безукоризненно чистые манжеты, выглядывавшие из рукавов пиджака, идеально причесанные волосы. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным — ни слишком напряженным, ни слишком расслабленным. Это было лицо человека, способного сохранять самообладание в любой ситуации. Хиллгарт понизил голос до едва слышного хриплого шепота:

— Запомните: ни вы меня не знаете, ни я — вас. Мы никогда с вами не встречались. А что касается вашего сотрудничества с секретной разведывательной службой Британии, то с этого момента вы для нас уже не испанская гражданка Сира Кирога и не марокканка Харис Агорик. Вы специальный агент УСО, которому предстоит работать в Испании под псевдонимом Сиди. Вы не самый обычный из наших новых сотрудников, но теперь вы одна из нас.

Хиллгарт протянул мне руку. Крепкую, холодную, уверенную. Самую крепкую, самую холодную и уверенную, какую мне когда-либо доводилось пожимать в своей жизни.

— Удачи вам, агент. Будем держать связь.

Никто, за исключением мамы, не знал истинных причин моего неожиданного отъезда: ни мои клиентки, ни даже Феликс и Канделария, — всем им я объяснила свою поездку в Мадрид необходимостью забрать вещи из нашего старого дома и привести в порядок некоторые дела. Впоследствии мама должна была придумывать какие-то оправдания для моего затянувшегося отсутствия: перспективы развития бизнеса, болезнь, возможно — появление нового жениха. Мы не боялись, что кто-нибудь заподозрит обман или выведет нас на чистую воду: хотя транспортное и почтовое сообщение уже полностью восстановили, контакты между Испанией и Марокко были все еще ограниченны.

Однако я не могла уехать, не простившись с друзьями и не попросив их мысленно пожелать мне удачи. Для этого мы организовали праздничный обед в последнее воскресенье. Канделария явилась при полном параде: с узлом на голове, намертво закрепленным лаком, в ожерелье из фальшивого жемчуга и в новом костюме, который мы с мамой сшили для нее несколько недель назад. Феликс пришел со своей матерью, не сумев от нее отделаться. Джамиля тоже была с нами, и я знала, что стану скучать по ней, как по младшей сестре. Мы поднимали бокалы с вином и газировкой. Звучали громкие прощальные поцелуи и сердечные пожелания счастливого пути. Лишь закрыв дверь за своими гостями, я поняла, насколько мне будет их не хватать.

Комиссару Васкесу я изложила ту же версию, что и всем остальным, но сразу поняла, что обман не удался. Как я могла его провести, если он прекрасно знал, что мои проблемы в Мадриде по-прежнему не решены и я панически боялась столкнуться с ними? Он единственный догадался, что за моим безобидным отъездом стояло нечто более серьезное — что-то такое, о чем я не могла рассказать. Ни ему, ни кому-либо другому. Вероятно, поэтому предпочел не докапываться до истины. Комиссар был со мной немногословен: просто посмотрел на меня своими пронзающими насквозь глазами и посоветовал быть осторожной. Он проводил меня до выхода из комиссариата, чтобы оградить от плотоядных взглядов своих подчиненных. У дверей мы попрощались. На какой срок? Мы этого не знали. Может — ненадолго. Может — навсегда.

Помимо тканей и швейных принадлежностей, я приобрела до отъезда множество журналов и типичных марокканских вещей — с тем чтобы придать моему мадридскому ателье экзотический колорит в соответствии с моим именем и выдуманным прошлым известной портнихи из Танжера: подносы с чеканным узором, лампы с разноцветными стеклами, серебряные заварочные чайники, изделия из керамики и три больших берберских ковра. Этот кусочек Африки должен был появиться в центре измученной Испании.

Когда я впервые вошла в арендованную для меня большую квартиру на улице Нуньес-де-Бальбоа, там все было уже готово к моему появлению. Стены окрасили белой глянцевой краской, дубовые полы отполировали. Внутреннее пространство было организовано так же, как в моем ателье на Сиди-Мандри, но с бо́льшим размахом. Зона для приема клиентов оказалась в три раза обширнее — для нее отвели три смежных зала. Потолки были намного выше, а балконы — роскошнее. Я выглянула на улицу с одного из них, но не увидела перед собой ни гору Дерса, ни массив Горгес, ни побеленные известкой стены домов, не ощутила запах жасмина и цветов апельсина, не услышала голос муэдзина, призывающего с минарета на молитву. Я поспешила закрыть балкон, чтобы отогнать нахлынувший приступ ностальгии. В последнем из трех главных залов находились привезенные из Танжера рулоны первосортных тканей: шелк «дупион», гипюр, муслин и шифон самых разнообразных цветов — от песочно-золотистого до огненно-красного, розового и кораллового, всех возможных оттенков голубого и синего — цвета утреннего летнего неба и бурного моря во время ночной грозы. Две комнаты, отведенные под примерочные, казались в два раза просторнее благодаря огромным трехстворчатым зеркалам в рамах, покрытых сусальным золотом. Мастерская, как и в Тетуане, располагалась в центральной части квартиры, но ее площадь была несравнимо больше. Там имелся внушительных размеров раскройный стол, гладильные доски, голые манекены, нитки и швейные принадлежности — в общем, все необходимое для работы. В глубине квартиры находилось мое личное пространство — огромное, даже слишком, намного превышавшее мои потребности. Во всем чувствовалась рука Розалинды. Только она знала все о моем ателье, о моей работе, о моей жизни.