Михаил Тарковский - Енисей, отпусти! (сборник)

«На Чувашевом мысу-у-у…»

Тобольск относительно небольшой (около ста тысяч населения) город, в котором эта некрупность только подчеркивает штучность, значимость. Плотность и концентрация прошлого здесь небывалая и какая-то ненатужная. Дух места явственен. Плотно и творожно-свеже глядят известкой беленые стены. Многие памятники восстановлены, но еще множество нуждается в возрождении.

С Аркадием Елфимовым я был знаком заочно и телефонно и, конечно, много о нем слышал. Масштаб его заслуг перед Отечеством представлял, но тоже издали, обобщенно, что да, есть такой знаменитый издатель, радеющий о культурном наследии, выпускающий богато книги и руководящий «Фондом возрождения Тобольска». Но одно дело – представлять, а другое – увидеть.

Аркадий каждым движением своей жизни, ее воздухом, даже просто своим видом – созидает, продолжает образ старинного купца-собирателя Русской земли. Это касается всего: и его дома, где каждая картина, каждый завиток на письменном столе дышит обращением к истории, ходом жизни от прошлого к будущему и служит этому ходу сдержанно и собранно, как и сам хозяин. Вот он на одном из портретов – в бородке на это раз, чуть задумчивый, далекий какой-то, сумрачный, отрешенный и уходящий, уводящий и нас в сумрак времен, в старинную даль, где уже нет ни имени и ни личности, а лишь преемственность и память. Словно говорит этот обобщающе знакомый портрет: жизнь прошла, а созданное осталось. Вот в этой отрешенности и обобщенности, возможно, и есть загадка Елфимова, созидательный мир которого настолько говорящ сам по себе и настолько работает на многовековое, что давно уже отделился от своего автора, и тот существует близь него ненавязчивой тенью, его малой, естественной и сдержанной частью, давно не принадлежащей себе.

Аркадий Елфимов создал из своей судьбы поступок, который многократно перекрыл, перевесил личное, человечье, деловое, эгоистическое, и мы, с благодарностью глядя на изданные им книги или заложенный парк, чувствуем, что это лишь закрайки, надводные части того огромного и нематериального, что делает человека принадлежащим тайне истории уже при жизни. Это то, с чем, покидая дорогое такое место, еще долго пытаешься осознать увиденное, услышанное и пережитое. Именно оно дает небывалые силы на созидание и служение Отечеству, в котором мы еще вчера казались себе такими бессильно одинокими.

Образ… Как ни пытаюсь обойтись без этого слова – не выходит. Один издатель сказал, глядя на дорогие и прихотливо оформленные фолианты, изданные Елфимовым, что, мол, я бы на эти деньги сотни тысяч бы дешевых книг издал. Ну издал бы. И добавил свое суетное слово в брошюру времени, в нынешнюю литературную макулатуру, несметных деляческих тиражей на газетной бумаге, унижающих книгу по содержанию и внутреннему, и внешнему. Яркие снаружи и рыхлые внутри книжонки, жалко-одноразовые и бросаемые в придорожных уборных…

А Аркадий Елфимов вопреки всему возродил и терпеливо несет образ книги, как драгоценности, реликвии и свидетельства, чего-то именного, отмеченного клеймом личного, сокровенного и ответственного, как картина или оружейный ствол.

Конец февраля в Сибири. Зима, а мы уже садим дерево в парке у Аркадия Григорьевича. Здесь уже много деревьев, и одно из них посажено недавно ушедшим от нас Валентином Григорьевичем Распутиным. И настолько еще зияет пустота от его ухода, что кажется, и наше дерево тоже связано с ним, тоже садится в его память. Солнце. Кругом сияет снег. Просторная лунка для саженца. На срезе от лопаты грань, плоть земли – уже на удивление талая, искристая, влажная и живая. И готовая принять и вырастить, выкормить наше дерево памяти. И эта неожиданная готовность земли к поддержанию жизни, к умножению и продолжению – как урок и как требование, как напоминание, какое духовное богатство нам завещано и сколь неотвратима кара за нерадение.

Заканчивается наше пребывание в Тобольске. Темнеет и надвигается зимний и предвесенний вечер, бежит асфальт под белый капот и отгорает, удаляется город-символ, город-герб, навсегда отпечатавшись в душе и догорая там, дозревая и достывая.

Как часто недоглядываем настоящее, еще недочеканенное, не достывшее, не додержанное оптикой дистанции. И все ждем, пока затуманится, удалится, чтоб уже, держа на отлете, взглянуть осмысленно на отступившее близкое, и маемся этой близостью, стыдясь в ней личной привязи. И все любуемся прошлым, что с годами набирает притягательности, сквозь завесу лет выглядя все затертей и дороже, и этот тусклый и драгоценный блеск почти в прелесть уводит очарованные души.