Владимир Тихвинский - Цыганский роман

Его любили в нашем городе: тысячи детей появились на свет в его больнице, великое множество людей он лично оперировал, вылечил. Тетя была способной ученицей, в своем районе пользовалась большим авторитетом, принимала роды, но собственных детей не нажила, замуж не вышла. Может быть, потому, что слепо следовала принципам своего профессора — врачевать денно и нощно, хотя сам профессор успел все-таки завести жену и дочь. Ученики старались не только подражать Дворянииову, но и стать лучше его: время было другое, не то тяжелое и страшное, в которое выбивался профессор, и они считали, что должны пойти дальше его. В популярной песне совершенно справедливо утверждалось: «за столом никто у нас не лишний», но счастливую личную жизнь нельзя было получить по предъявлению песни или по карточкам. В тот день на переполненном перроне вокзала мы оказались без мужчины. Но ни у кого из нас не было ощущения, что мы несчастливы, просто нам, такой семьей, трудно было уезжать.

Как-то летом, гостя у тети в райцентре, я зашел в больницу, пошел по коридору и остановился у одной палаты. Сквозь матовое стекло двери не было видно, что творится в палате, слышался спокойный тетин голос. Я решил войти — и сразу оторопел от вида женских ног, крови. Тетя принимала роды. Я все это видел впервые, меня замутило, чуть не вырвало. А тетя легко ворочала распухшую роженицу своими худенькими ручками. Она даже, кажется, что-то напевала, и в голосе ее чувствовалось удовлетворение. Этими же ручками, заросшими рыжими редкими волосками, она быстро выставила меня за дверь. Там, у себя в больнице, она казалась сильной и решительной, здесь, на платформе, — беспомощной и слабой. Может быть, потому, что тетя уже один раз эвакуировалась? Когда к ее райцентру приблизился фронт, всех коммунистов, ответработников и евреев вывезла к нам в город. Тетя вернулась в свою семью, но растерянность и недоумение остались: те, кого она лечила, с кем работала, руководила наконец, остались, а она убежала. Тетя пыталась встретиться с учителем, но профессор был так занят, что к нему не пускали. И тетя решила ждать: если не уезжает учитель, как могла покинуть город его ученица? На отъезде настояла мама. Она и посадочные талоны достала на всех четверых.

Но, наверное, мы слишком долго спорили — ехать или не ехать, так что когда наконец прибыли на вокзал, талончики значили не больше, чем билеты на карусель в парке культуры и отдыха, которая закрылась еще летом. Теперь каждый должен был пробиваться в состав сам. Мама, сравнительно молодая и крепкая, уверенно нырнула в толпу. Я из вагона следил за бабушкой и тетей, но помочь им был не в силах. Пробиться вместе с бабушкой и тетей мне бы не удалось. Я корил себя за трусость, но надеялся, что мама им поможет. Однако матери в толпе не было видно, а бабушка и тетя повели себя уж совсем безрассудно.

Из толпы выпихнули какую-то старушку, примерно такого же возраста, как моя бабушка. Только моя была, пожалуй, покрепче. У этой старушки, казалось, уже переломали рамки всех фотографий в мешочке. Словно в отчаянии от этого, старуха держалась за голову руками и корчилась, будто ее побили. И вот моя бабушка, вместо того чтобы пробираться в состав, подошла к старушке и стала ее о чем-то расспрашивать. И это в то время, когда я ожидал ее в вагоне! Затем бабушка не торопясь аккуратно поставила на платформу саквояж, открыла его и вынула из него шприц в жестяной коробочке. В это время моя тетя своими тонкими и быстрыми руками начала закатывать старушке рукав. Бабушка расчистила место на грязном перроне и внимательно смотрела, как шприц наполняется жидкостью, которую тетя собиралась впрыснуть старушке. И это когда все люди рвались к вагонам, а меня старались спихнуть с моего места! Я не поддавался, удерживал занятое место и смотрел, как тетя медленно наполняла шприц и ловко отводила руку на случай, если кто-нибудь из толпы заденет ее. Бабушка развела в сторону худые локти, чтобы никто не мешал. Она решительно отталкивала всех, кто в азарте борьбы лез прямо на них, узкая спина ее напряглась в ожидании ударов. Если бы она могла пробиваться в вагон с таким же упорством, как защищала незнакомую старуху!

А в это время в вагон вваливались все новые люди, тесня меня на занятом пятачке. Они тяжело дышали, точно так же, как и я, который тоже только что вовсю работал локтями. Я понимал толпу, которая металась там, внизу, как хвост допотопного чудовища из школьного учебника. То и дело от этого хвоста отрывался кто-то, стоял мгновение, набирая воздух, и снова бросался вперед. Через минуту он уже выныривал в толпе ближе к вагону. Потом еще ближе. И наконец оказывался рядом со мной. Тех, кто достигал вагона, становилось все больше и больше, и я с горечью смотрел на свой вещмешок, поставленный как свидетельство того, что я занял место: вокруг него, рядом с ним, на нем уже громоздилось множество чужих мешков, узлов и чемоданов. Люди ходили по вещам, не разбирая, где свои, где чужие. Вокруг слышался треск, как будто во всех мешках и узлах лопались рамки портретов и фотографий. А моя тетя невозмутимо медленно, как в кино, запускала иглу в руку старухи. Даже издали было видно, что рука у старухи сухая, узловатая, как сучковатое дерево, и тетя давила на шприц изо всех сил.

Читать дальше