Елена Лабрус - Грязная сказка

— Ты же пригласишь меня с собой?

— Потрёшь мне спинку?

— Обязательно.

Этот вечер был таким долгим.

Они смотрели мультфильм про зелёного огра, приехавшего в гости к родителям жены и смеялись в переполненном зале кинотеатра как дети.

Они сидели в кафе на набережной и слушали духовой оркестр, игравший старинные вальсы. А потом кружились под один из них, из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь», среди осторожно переступающих пожилых пар.

Они катались по вечернему городу в его машине просто так. Просто потому, что им было весело и легко. Просто потому что в городе стояло лето, а они молоды, самоуверенны и им отчаянно хорошо вместе. И у них впереди ещё целая жизнь.

— Скажи, а почему ты уехала из Франции? — Влад сделал глоток и донышко его фужера погрузилось в пушистую пену.

— Это неинтересная история, — откинулась на бортик ванны Таня, чувствуя, как под волосами потёк к затылку пот.

— Могла бы учиться в Сорбонне, а не в этом паршивом ВУЗе.

— В этом паршивом ВУЗе моя бабушка преподавала французскую литературу, так что прошу не обобщать.

— Поэтому ты приехала поступать сюда?

— Конечно, нет, — подняла она голову и взяла с бортика свой фужер. — Я приехала в тринадцать лет. Бабушка приехала и забрала меня, потому что со мной случилось несчастье.

— Ты заболела?

— Я вижу, ты не отвяжешься, да? — улыбнулась она и сделала глоток.

— Наверно, отвяжусь, — он достал бутылку и подлил ей, — но только когда ты расскажешь.

— Меня изнасиловали. Жестоко. Несколько арабских парней из нашего колледжа.

Она смотрела как он воспримет эту новость.

Его брови взлетели вверх, он прикрыл рукой глаза, откинул со лба волосы.

— Ладно, если не хочешь, не продолжай.

— Отчего же. Слушай. Мне было всего двенадцать лет, но я как-то рано созрела. В ближайшем посёлке была только школа, а в колледж с двенадцати лет в соседний городок приходилось ездить на городском транспорте. И вот как-то в автобусе мы с ним и разговорились.

Полотенце почти сползло из-под шеи в ванну. Таня поправила его и вытерла мокрый лоб.

— С одним из этих парней?

— Да, очень красивый араб. Смуглый, с бархатной кожей, с тёмными как ночь глазами, с белозубой улыбкой. Не знаю сколько ему было. Пятнадцать, шестнадцать. Знаю, он был старше и очень мне нравился. А у меня грудь, — слегка приподняла она свои округлости над водой, подтверждая свои слова, — талия и длинный язык, который я уже тогда не умела держать за зубами.

— И что, в вашем колледже учились арабы? — целомудренно прикрыл он глаза на её прелести, а может тоже просто вытер рукой пот.

— Конечно, французских детей было всего треть, остальные — выходцы из других стран. И однажды я ляпнула при нём: «Ник та мер!». Это что-то вроде нашего «поиметь твою мать» и ему сильно не понравилось.

— У арабов же мать святое, — сделал он ещё глоток.

— Да, очень серьёзный аффронт, то есть оскорбление, но меня его реакция не столько остановила, сколько наоборот. Я стала только чаще при нём ругаться. Его стало всё сильнее это бесить. И однажды я достала его настолько, что он выманил меня из автобуса якобы просто пройтись. А там в лесочке уже поджидали его друзья. В-общем, было страшно, было больно, было невыносимо стыдно. А ещё грязно. Я помню как возвращалась домой, перепачканная в земле и траве, и у меня по ногам текла кровь и их сперма.

Она сделала большой глоток шампанского под его страдающим взглядом.

— Они надругались над тобой просто из-за бранных слов?

— Может, да, а может это был просто повод или оправдание, и они сразу это задумали. Какая уже разница.

— И как ты с этим справилась?

— Никак, — пожала она плечами. — Как видишь, даже злословить не разучилась. Только больше не могла ездить в колледж. Но, к счастью, наступили каникулы, а потом приехала бабушка и увезла меня оттуда.

— И ты решила остаться?

— Да, провела здесь лето, потом пошла в школу и как-то зависла.

Она набрала в грудь воздуха и сползла вниз под воду, опираясь на его ногу.

Когда умерла бабушка, ей порой не хотелось выныривать. Но утонуть в ванне без посторонней помощи практически невозможно. Впрочем, она и не хотела умирать. Ещё там, в тех французских кустиках, глядя на перекошенное злобой лицо того, кто ей так нравился, она дала себе обещание жить. И выжила. И даже как-то смирилась. А после того, как на суде плюнула в тёмные как ночь глаза, даже перестала делать из всей этой истории трагедию. И ей казалось, она неплохо справилась.