Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

— Со свалкой! — ахнул старик. — А? Каково?

— Со свалкой? — съежился Колунков, передергиваясь от озноба. — Ново… Но свалка и море… как–то… не вяжется. Две вещи несовместные…

— Ха–ха–ха! Несовместные! — Ветер пронесся по лесу. Забились, зашумели деревья.

— Ты потише, — попросил Олег. — Зябко… и уши болят.

— Ладно, ладно, — сбавил тон Леший. — Говоришь, несовместные? А ты был хоть раз на берегу моря? Не видел разве, что в волнах качаются бутылки, банки, пакеты, презервативы… Разве это не свалка?

— Но это проза, проза…

— Шучу, — серьезно сказал старик, поглаживая бороду морщинистой рукой. — Я же не прошу тебя сравнивать море со свалкой промышленных отходов, ты сравни ее со свалкой стружек из нержавейки.

— Стружек, — задумался Колунков и повел пальцем, делая плавные зигзаги, словно рисуя волны. — Хорошо! Синие–пережженные, и блестящие, как пена на солнце. Верно, верно! Ново и здорово! — восхитился он, но что–то беспокоило, не удовлетворяло, и он понял что: — Хорошо, но мысль какая, мысль где?

— То дай тебе образ, то дай мысль! — рассердился Леший. — Ты хочешь, чтоб я тебя за твою гнилую паршивенькую совесть сделал Пушкиным? Может, тебе псевдоним взять Олег Пушкин. А?.. Образ дам, а мысль нет! Мыслей каждый добивается в одиночку. И через страдания, через муки! Мысль из пальца не высосешь, из пальца вычмокивать можно свалки рулей, пирамиды — люди–гниды. И чем непонятней, тем лучше! Прочтут, скажут: непонятно, а здорово… Ты же знаешь, что в наше время развитого алкоголизма каждый десятый ребенок родится дебилом, каждый десятый! А сколько в промежуточном состоянии, кого ни дебилом, ни нормальным не назовешь. Им тоже нужны свои стихи, своя музыка — брейк, рок–перескок… Нет, нет, ты молчи, не заносись! Скажешь, не знаешь, что всего два–три поэта нужны времени, и всё, дорогой мой, и всё! Задача остальных стихослагателей — обслуживать население. Да–да, и это почетная миссия! И за это им слава и деньги! А поэты, хе–хе, поэты прозябают в бесчестии и нищете, спиваются… Ну кто такой был Рубцов? Алкаш, ничтожество грязное и оборванное. Кто его знал? А слава кому? Деньги кому? Кто в английских костюмах? Кто по заграницам? Ты сам все это знаешь… И я освобожу тебя от совестишки, дам только второе. Я научу, как ухватить славу за хвост, деньги дам, у тебя есть все для этого. Вспомни себя семнадцатилетнего, вспомни свои строки: «…я люблю те стихи, что еще не написаны мною, те стихи, что вообще написать никогда не смогу, и случайный мотив, что опять обошел стороною, только пальцы обжег, да еще поманил на бегу. И опять по весне нас мучительно тянет из дома… И о боли вчерашней застывшую память гоня, я люблю всех друзей, что со мною еще не знакомы, и любимых моих, что еще не встречали меня…» Ну разве можно этими стихами обратить на себя внимание? Все просто, ясно, понятно. Ничего нового, шокирующего, экстравагантного! Есть, конечно, ритм музыкальный, завораживающий, но не новый, БУ — бывший в употреблении, есть настроение, чистота юношеская чувствуется, душевность. Вот ту душу твою я бы с наслаждением купил, хо–хо–хо, — хохотнул сдержанно Леший, помня о просьбе Колункова говорить потише. — Все у тебя есть, бери ритм этот мягкий, бери настроение, а слова соединяй самые неожиданные, чтоб шокировали, чтоб ахнул тот, кто прочтет! Объявляй всем, что это поэзия будущего, новая волна, которая смоет косную бескрылую поэзию. Напора больше, наглости! Говори и поступай так, как этого не допускает мораль. Делай то, что кажется людям невозможным, невероятным. Никто не поверит, что ты способен на слова и поступки, на которые они не способны. Говори и поступай уверенно, агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного. Не важно, что ты говоришь, важно, как говоришь. Наглость, напор, самоуверенность назовут убежденностью, амбицию воспримут как возвышенность ума, манеру поучать и поправлять — как превосходство. Пусть ломают голову в поисках мыслей в твоих стихах, пусть ищут и находят в них то, чего там нет… Нет, не бойся, никто не поймет, что за словами в стихах ничего не стоит. А если кто поймет, критикнет, это камень в твой пьедестал, всегда можно крикнуть, что зажимают, душат истинную поэзию… И печататься не рвись! Эстрада, эстрада — мать славы! При чтении вслух ритм важен, а не смысл… Но в журналы носи, предлагай, делай вид, что бьешься, а тебя не пускают.

— А если возьмут?

— Хе–хе, возьмут, конечно, будут брать. Но ты забыл о редакторском зуде, обязательно найдут, что поправить. И Достоевского правили, Гоголя правили… Решают–то несколько человек: один не тронет стих, другой, а третий, чтоб показать, что он, начальник, в поэзии тоже разбирается, что–нибудь да подчеркнет, а ты ни слова, ни запятой не отдавай! Гордость выказывай, превосходство свое! И выкинут стихи из номера… Выбросят, выбросят, ведь начальник подчеркнул. Нет дураков из–за какого–то одного твоего слова паршивого ссориться с начальством. Ты видел объявление на заборах: требуются редакторы? И я не видел… Выкинут стихотворение — новый камень в пьедестал: зажимают, мол, хода не дают, завистники!.. А с эстрады шпарь и исподволь рассказывай слушателям, как зажимают, как выхолостить хотят твою поэзию чиновники, но ты ни строчки бюрократам не уступишь! И книжечку показывай, вот, мол, писал в детстве, как все, печатали, а стал по–своему говорить, нашел свой язык, завистники чиновники–графоманы заели… Год–другой, и легенды пойдут…