Андре Асиман - Назови меня своим именем

Сразу по окончании нашего разговора я поднялся к себе, чтобы проверить, что он забрал, что будет напоминать ему обо мне. Потом увидел светлое пятно на стене. Господи. Он взял вставленную в рамку старую почтовую открытку с изображением уступа Моне, датированную приблизительно 1905 годом. Один из предыдущих летних гостей откопал ее на каком-то блошином рынке в Париже два года назад и послал мне в качестве сувенира. Поблекшая цветная открытка изначально была отправлена в 1914 году – на обороте имелось несколько торопливых, пожелтевших строчек на немецком, адресованных некоему доктору в Англии, рядом с которыми американский студент черными чернилами написал послание для меня – Вспомни обо мне однажды . Открытка будет напоминать Оливеру о том утре, когда я впервые признался. Или о том дне, когда мы проезжали мимо уступа, делая вид, что не замечаем его. Или о том дне, когда мы решили устроить там пикник и поклялись не прикасаться друг к другу, чтобы получить большее наслаждение лежа в постели позже днем. Я хотел, чтобы картинка находилась у него перед глазами все время, всю его жизнь, напротив рабочего стола, постели, везде. Вешай ее повсюду, где бываешь, думал я.

Разгадка пришла ко мне ночью, во сне, как обычно. До тех пор я об этом не задумывался. И тем не менее все было у меня под самым носом целых два года. Его звали Мейнард. Однажды после обеда, очевидно, зная, что все в доме отдыхают, он постучал в мою стеклянную дверь и спросил, нет ли у меня черных чернил – у него закончились, а он пользовался только черными, как и я, насколько ему было известно. Он зашел в комнату. В одних купальных плавках я подошел к столу, взял пузырек и протянул ему. Возникла неловкая пауза, в течение которой он просто стоял и смотрел на меня, затем взял пузырек. Тем же вечером он оставил флакон перед моей балконной дверью. Любой другой постучал бы снова и отдал его мне лично. Мне тогда было пятнадцать. Но я не отказал бы ему. Во время одной из наших бесед я рассказывал ему о своем любимом месте в горах.

Я даже не думал о нем, пока Оливер не стащил его открытку.

После ужина я заметил отца на его привычном месте за столом для завтрака. Он отвернул кресло от стола и сидел лицом к морю, на коленях у него лежала корректура его последней книги. Он, как всегда, пил ромашковый чай, наслаждаясь вечером. Рядом стояли три больших свечи с ароматом цитронеллы. Сегодня было особенно много комаров. Я спустился, чтобы присоединиться к нему. В это время мы частенько сидели вместе, но за последний месяц я забросил наши посиделки.

– Расскажи мне о Риме, – попросил он, увидев, что я собираюсь сесть. В эти минуты он обычно позволял себе выкурить последнюю сигарету за день. Он слегка небрежным жестом отложил рукопись, как бы говоря «а теперь перейдем к интересной части», и стал прикуривать сигарету от одной из свечей. – Итак?

Рассказывать было не о чем. Я повторил то, что уже рассказал матери: отель, Капитолий, вилла Боргезе, базилика святого Климента, рестораны.

– Много ели?

Я кивнул.

– И пили тоже много?

Я снова кивнул.

– Делали вещи, которых не одобрил бы твой дедушка?

Я усмехнулся. Нет, не в этот раз. Я рассказал ему о случившемся возле статуи Пасквино. «Подумать только, перед «говорящей» статуей!»

– Кино? Концерты?

У меня закралось подозрение, что он к чему-то ведет, быть может, сам того не осознавая. По мере того как его вопросы постепенно подбирались к главному, я почувствовал, что уже готовлю обходные пути, задолго до того, как он загонит меня в угол. Я говорил о вечной грязи и убогом состоянии римских площадей. Зной, непогода, пробки, слишком много монахинь. Такая-то церковь закрылась. Повсюду мусор. Отвратительные реконструкции. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, в которых они приезжали несметными полчищами, обвешанные камерами и бейсбольными кепками.

– Видел какие-нибудь из частных внутренних двориков, о которых я тебе говорил?

Кажется, нам не удалось посмотреть ни один из названных им частных внутренних двориков.

– Отдали за меня дань уважения статуе Джордано Бруно? – спросил он.

Определенно. Там нас тоже едва не стошнило тем вечером.

Мы рассмеялись.

Крошечная пауза. Еще одна сигаретная затяжка.

Вот сейчас.

– Вы двое очень сдружились.

Я не ожидал, что он пойдет напрямик.

– Да, – ответил я, стараясь, чтобы мое «да», повисшее в воздухе, несло на себе налет отрицания, подавленного в последнюю минуту. Я надеялся, что он не уловил в моем голосе несколько враждебное, уклончивое, вымученное Да, и что?