Андре Асиман - Назови меня своим именем

– Что такое, ему нехорошо? – спросил поэт.

– Нет, просто нужно подышать воздухом. Не беспокойтесь.

Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла рольставень. Я подлез в образовавшийся проем и, едва оказавшись в пустынной аллее, ощутил свежее дуновение.

– Пройдемся немного? – попросил я.

Мы побрели по темной аллее, в точности как два бесплотных духа у Данте, младший и старший. Было все еще очень жарко, и в свете уличного фонаря я заметил, как блестит у Оливера лоб. Мы углублялись в лабиринт погруженных в тишину улиц, которые, словно фантастические сырые подземные переходы, вели в другой, скрытый мир, куда попадаешь в состоянии оцепенения и изумления. Я не слышал ничего, кроме мяуканья уличных кошек и плеска воды неподалеку. Должно быть, мраморный фонтан или один из тех бесчисленных городских fontanelle [36] Питьевой фонтанчик. (ит.) , которые в Риме встречаются на каждом шагу.

– Воды, – выдохнул я. – Я не создан для мартини. Я надрался.

– Тебе не стоило пить. Сначала виски, потом вино, граппа, а теперь еще джин.

– Это все из-за вечернего воздержания.

Он усмехнулся.

– Ты выглядишь бледным.

– Меня блевать тянет.

– Тогда лучше спровоцируй рвоту.

– Как?

– Наклонись и засунь палец в рот.

Я помотал головой. Нет уж.

Мы нашли мусорный бак на тротуаре.

– Давай сюда.

Моим естественным стремлением было сдержать рвотные позывы. Но я стыдился своего ребячества. В то же время мне было неудобно блевать перед ним. Да и Аманда могла пойти вслед за нами.

– Давай, наклонись, я подержу тебе голову.

Я отнекивался.

– Я уверен, что это пройдет.

– Открой рот.

Я открыл рот и не успел еще толком сообразить, как меня вырвало, едва он коснулся небного язычка.

Каким облегчением было ощущать его руку, какая беззаветная готовность держать кому-то голову, пока его тошнит. Был ли я готов сделать то же самое ради него?

– Кажется, все.

– Подожди, может еще что-то осталось.

Конечно же, с очередным позывом вылетела новая порция съеденного и выпитого за сегодня.

– Ты что, не жуешь бобы? – спросил он, ухмыляясь.

Как же я любил, когда он вот так глумился надо мной.

– Надеюсь, я не испачкал твои туфли, – проговорил я.

– Это не туфли, а сандалии.

Мы согнулись пополам от хохота.

Оглядевшись, я увидел, что меня вырвало прямо возле статуи Пасквино. Очень похоже на меня – блевать перед статуей самого почтенного римского памфлетиста.

– Клянусь, там были неразжеванные бобы, которыми можно накормить голодающих детей Индии.

Снова смех. Я умыл лицо и прополоскал рот водой из фонтана, попавшегося нам на обратном пути.

По дороге мы снова встретили живую статую Данте. Он уже снял свой колпак, его длинные черные волосы были распущены. Должно быть, с него семь потов сошло в этом костюме. Теперь он был занят тем, что пререкался со статуей царицы Нефертити, тоже без головного убора, со слипшимися от пота длинными волосами.

– На сегодня с меня хватит, доброй ночи и счастливо оставаться.

– Скатертью дорога и vaffanculo [37] Вали в задницу. (ит.) .

– Сам fanculo , e poi t’inculo [38] Сам вали, пока не отымели. (ит.) .

С этими словами Нефертити швырнула в Данте горсть монет, и хотя тот успел пригнуться, одна из них попала ему в лицо.

– Ай-й-й! – взвыл он. На секунду я подумал, что дело дойдет до драки.

Мы возвращались по другой, не менее темной, безлюдной, поблескивающей во мраке аллее, затем по Виа Санта-Мария-дель-Анима. В тусклом свете уличного фонаря, висевшего на стене маленького старого углового дома, я остановился, он тоже. В прежние времена здесь, скорее всего, висела газовая горелка. «Самый прекрасный день в моей жизни окончился тем, что меня стошнило». Он не слушал. Он прижал меня к стене и стал целовать, его бедра вжались в мои, руки почти оторвали меня от земли. Когда он остановился на секунду, не открывая глаз я понял, что он оглядывается по сторонам: кто-нибудь мог пройти мимо. Я не хотел смотреть. Пусть на этот раз беспокоится он. Потом мы снова стали целоваться. С закрытыми глазами я вроде бы различил голоса двух пожилых людей, пробурчавших, что только взгляни на этих двоих, что видано ли было такое в прежние времена. Но я не хотел думать о них. Плевать. Если он не волновался, я тоже не волновался. Я мог бы провести остаток жизни вот так: с ним, ночью, в Риме, с закрытыми глазами, обвив одной ногой его ногу. Я подумал о том, чтобы вернуться через несколько недель или месяцев сюда – на наше место.