Андре Асиман - Назови меня своим именем

Он тоже забрался под простыни и, прежде чем я успел сообразить, начал раздевать меня. Я беспокоился о том, как буду раздеваться, если он не поможет, как буду делать то, что столько девушек делали в кино, сниму футболку, стяну трусы, и буду стоять там, в чем мать родила, опустив руки по бокам, как бы говоря: Это я, так я создан, вот, бери меня, я твой. Но его действия решили проблему. Он произносил шепотом: «Долой, долой, долой, долой», что рассмешило меня, и вдруг я оказался полностью обнаженным, ощущая членом вес простыни, и на свете не осталось ни одной тайны, потому что желание оказаться с ним в постели было моей единственной тайной, и теперь я делил ее с ним. Было восхитительно чувствовать под простынями его руки на своем теле, как будто один из нас, словно передовой разведывательный отряд, уже достиг интимности, в то время как другой, остававшийся поверх простыней, все еще боролся с условностями, как топчутся снаружи на холоде опоздавшие, пока все остальные греются внутри многолюдного ночного клуба. Он все еще был одет, а я нет. Мне нравилось быть обнаженным перед ним. Он поцеловал меня опять, потом снова, на этот раз страстно, как будто тоже, наконец, перестал сдерживаться. В какой-то момент я осознал, что он тоже обнажен, хотя я не заметил, как он разделся, но вот он здесь, прижимается ко мне всем телом. Где я был? Я намеревался задать ему щекотливый вопрос насчет здоровья, но как оказалось, уже получил ответ некоторое время назад, потому что, когда я наконец осмелился спросить, он ответил: «Я уже говорил тебе, я в порядке». – «А я сказал тебе, что тоже в порядке?» – «Да». Он улыбнулся. Я отвернулся, потому что он пристально смотрел на меня, и я знал, что покраснел, что скривил лицо, но все же хотел, чтобы он смотрел на меня, даже если это смущало меня, и хотел в ответ смотреть на него, пока мы устраивались в подобие борцовской позиции, его плечи терлись о мои колени. Как далеко мы зашли по сравнению с тем днем, когда я, раздевшись, надел его купальные плавки и думал, что никогда мое тело не окажется ближе к нему, чем в ту минуту. Теперь это. Я был готов, но все-таки хотел оттянуть момент, потому что знал, что пути назад уже не будет. Когда это случилось, все оказалось не так, как я представлял, и возникший дискомфорт вынудил меня выразить больше, чем мне бы того хотелось. У меня возникло желание остановить его, и заметив это, он спросил, однако я не ответил или не знал, что ответить, и казалось, прошла целая вечность между моей неготовностью принять решение и его побуждением решить за меня. С этого момента, думал я, с этого момента – и отчетливо, как никогда в жизни, я почувствовал, что оказался в заветном краю, где хотел остаться навсегда, быть собой, собой, собой, собой и никем иным, только собой, находя в дрожании своих рук нечто совершенно чужое и в то же время знакомое, как будто это было частью меня всю жизнь, но я искал не там, пока он не помог мне понять это. Сон не обманул – это было как возвращение домой, как вопрос, Где я был всю свою жизнь?, или другими словами, Где ты был раньше, Оливер?, иначе говоря, Что есть жизнь без этого?, вот почему в итоге не он, а я взмолился много-много раз, Ты убьешь меня, если остановишься, ты убьешь меня, если остановишься, соединяя таким образом сон и фантазию, себя и его, присваивая его слова, возвращая их ему, обмениваясь словами из уст в уста, и тогда же, наверно, я стал нести пошлости, которые он сначала тихо повторял за мной, а потом попросил: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим», чего я никогда раньше не делал, и стоило мне произнести свое имя, как если бы оно принадлежало ему, я очутился в ином мире, где ни с кем не бывал ни прежде, ни с тех пор.

Мы шумели?

Он улыбнулся. Беспокоиться не о чем.

Кажется, я даже всхлипнул, не знаю точно. Он взял свою рубашку и вытер меня ею. Мафальда вечно выискивает следы. Она ничего не найдет, заверил он. Я называю эту рубашку «парусом», ты был в ней в первый день, ей принадлежит больше твоего, чем мне. Вряд ли, сказал он. Все еще находясь в его власти, я смутно припомнил, как чуть раньше, когда наши тела разъединились, я машинально отбросил книгу, попавшую мне под спину, пока он был во мне. Теперь она лежала на полу. Когда я понял, что это экземпляр «Se l’amore»? Когда в пылу страсти нашел время задаться вопросом, был ли он на книжной презентации тем же вечером, что и мы с Марцией? Странные мысли всплывали из далекого-далекого прошлого, хотя минуло только полчаса.

Это подступило через какое-то время, пока я лежал в его объятиях. Не успев даже осознать, что задремал, я проснулся от переполнявшего меня необъяснимого чувства страха и тревоги. Я ощутил горечь во рту, как будто меня стошнило, и теперь мне требовалось не просто несколько раз прополоскать рот, но искупаться в ополаскивателе для рта. Мне захотелось оказаться подальше от него, от этой комнаты, от всего случившегося. Словно я медленно приходил в себя после жуткого кошмара, но еще не полностью вернулся в реальность и не был уверен, что хочу, ибо впереди вряд ли ждало что-то лучшее, и все-таки я не мог больше выносить это гигантское, бесформенное облако кошмара, эту огромную тучу раскаяния и отвращения к себе, внезапно возникшую на моем горизонте. Я уже не буду прежним. А ведь я позволил ему делать со мной все те вещи и охотно сам участвовал в них, провоцировал и затем ждал его, молил, Пожалуйста, не останавливайся. Теперь его липкий след у меня на груди служил доказательством того, что я совершил чудовищный поступок. Не по отношению к тем, кто был мне дорог, к себе, к чему-то святому или к корням, послужившим нашему сближению, даже не по отношению к Марции, которая казалась мне теперь морской сиреной на уходящем под воду рифе, далеком и голом, омываемом теплыми водами, пока я, борясь с водоворотом смятения, изо всех сил старался доплыть до нее в надежде, что ее образ поможет мне возродиться к рассвету. Я предал не их, но тех, кто еще не родился и не встретился мне, и кого я никогда не смогу полюбить, не вспомнив эту глыбу стыда и отвращения, вставшую между нами. Моя любовь к ним будет отравлена и запятнана этой тайной, которая бросит тень на все хорошее, что есть во мне.